своих, за друзей, за Родину…» Я не хочу сказать, что надо молиться точно такими

словами,— но в таком настроении. И затем, если ты успел перемолвиться

несколькими словами с раненым или умирающим и как-то почуять, насколько он

верит, во что он верит, в зависимости от этого его веру как бы выразить с

большей силой, чем он может в данную минуту это сделать.

А если веры нет?

Если веры нет, ты можешь сказать: «Ты не веришь, а я верю. Я буду с моим

Богом говорить, а ты послушай, как мы друг с другом разговариваем». И если это

сделать, то часто бывает, что до человека доходит. Я не могу логически

это объяснить. Очень редко бывает, чтобы умирающий пожал плечами и сказал:

«Уходите со своим Богом!» Поэтому я уверен, что молиться надо, но так, чтобы

молитва не была человеку оскорблением. Если он скажет: «Только не говорите мне

о Боге!»— молчи. У тебя есть сердце, у тебя есть ум, ты можешь предстоять

перед Богом и держать этого человека перед Богом. А навязывать Бога в смертный

час человеку, когда тот от Бога отрекается сознательно, просто жестоко. И

раньше чем дойти до Бога, мы непременно должны показать наше человеческое

сострадание, близость, показать, что мы родные ему, что он нам родной.

Мимоходом у меня возникла мысль по поводу славянского языка. Человек

лежит на смертном одре и постепенно тихо уходит. Как насчет славянского языка и

сложных молитв в таком случае? Они не доходят, может быть?

Я думаю, что, если просто взять молитвослов и читать готовые молитвы, это не

дойдет. Но, думаю, что не беззаконно эти тексты читать, во-первых, заменяя

непонятные слова понятными, русскими, во-вторых, прибавляя нечто или убавляя в

зависимости от того, кто этот человек, что ты о нем знаешь,— с тем чтобы

молитвенные слова стали молитвой, относящейся лично к этому человеку.

Потому что все наши службы рассчитаны на всех возможных людей на свете, но ни

один человек не представляет собой этого «всевозможного» человека. Поэтому

иногда проще изменить некоторые слова, чтобы они были понятны,— это раз,