Если внимательно проследить эволюцию моральных воззрений Бердяева, то становится ясным, что он не сразу осознал характерные для него моральные идеи. В первой своей книге ("Субъективизм... в общественной философии") Бердяев еще не до конца осознал внутреннюю "независимость" этического сознания: он хочет, чтобы "идеал получил научную санкцию" (!)[1], он думает, что свобода в человеке открывается тогда, когда "необходимость благосклонна (!)к нашему идеалу"[2], принимает еще учение марксизма о том, что "свобода есть сознанная необходимость". Но критический идеализм, последователем которого является Бердяев в этой книге, его постепенно освобождает от исканий "научной санкции идеала", и через год после указанной книги, в статье, помещенной в упомянутом уже сборнике "Проблемы идеализма"[3], Бердяев учит об "абсолютности и вечности нравственного закона", о том, что "он дан для мира сего", но что "он не от мира сего". Свобода в человеке совсем и никак не связана с необходимостью ("нравственный закон принадлежит царству свободы, а не царству необходимости"[4]). Перед нами типическое утверждение трансцендентального идеализма, но уже в эту эпоху в моральных построениях Бердяева выступают и новые ноты. "Давно уже пора, пи-

721 ЧАСТЬ IV

шет он с присущей ему горячностью, уничтожить этическую фикцию "ты"... отношение человека к человеку этически производно и зависит от отношения к самому себе"[5]. Моральное сознание осложняется у Бердяева при этом его религиозными и мистическими идеями: у него уже выступает идея "нового зона", он ищет "нового религиозного сознания"[6]. Так как, по мысли Бердяева (которая отныне уже навсегда входит в предпосылки его морального сознания), "человек нового религиозного сознания не может отречься ни от язычества, ни от христианства"[7], то у него начинается отрыв от христианской культуры, а позже и борьба с ней и отвращение к ней[8] (во имя "нового религиозного сознания"). Новый этап в эволюции морального сознания Бердяева выступает уже с полной ясностью в книге "Смысл творчества". Книга эта начинает период дуализма (с которым так и остался до конца дней Бердяев, хотя самые формулировки этого дуализма несколько раз у него менялись). "Мир есть зло, читаем здесь[9], из него нужно уйти. Свобода от мира пафос моей книги". Уже из этих слов ясно основоположное значение моральной сферы во всем творчестве Бердяева (поскольку дуализм, вытекающий из моральной основы, остался, как еще увидим, решающей предпосылкой всех высказываний его). С другой стороны, уже вся эта книга есть такой апофеоз человека, такое возвышение его, что ни к кому в русской философии не относится знакомый уже вам упрек Леонтьева в антрополатрии (т.е. в возведении человека в предмет поклонения), как именно к Бердяеву. "Бесконечный дух человека, читаем здесь,[10] претендует на абсолютный, сверхприродный антропоцентризм, он сознает себя абсолютным центром не данной замкнутой планетной системы, а всего бытия, всех миров". При такой позиции (которая определяется вовсе не онтологией человека, а именно его моральным самовозвеличением) основной задачей (даже долгом) человека является творчество. "Цель человека не спасение, а творчество", пишет Бердяев[11], но тут же смягчает (пока!) свою мысль тем, что признает, что все же "для творческого восхождения нужно спасение от зла и греха". "Не творчество должны мы оправдывать, дальше пишет Бердяев[12], а наоборот -

722 XX ВЕК

творчеством должны мы оправдывать жизнь". "Старое религиозное сознание" не знало, подчеркивает Бердяев[13], такого отношения к творчеству[14] и потому с новым отношением к творчеству мы вступаем в эпоху "нового, небывалого религиозного сознания", ибо "творческий акт есть самоценность, не знающая над собой Внешнего суда"[15]. Культ святости должен быть дополнен культом гениальности"[16] (как творческой силы). Но мысль Бердяева идет дальше. Для него творческий акт задерживается в мире искуплением"[17], и в моральном сознании, по Бердяеву, открывается внутренняя двойственность: христианство, как мораль искупления, не раскрыло морального творчества"[18]. Перед нами открылось два моральных пути, заключает Бердяев всю главу, посвященную "этике творчества": "Послушание и творчество, устроение мира и восхождение из мира"[19]. Это уже не просто отрыв от "морали, основанной на борьбе против собственных грехов"[20], т.е. по существу против христианской морали ("нельзя жить в мире и творить новую жизнь, пишет тут же Бердяев, с одной моралью послушания"), это уже попытка найти новую "этику творчества" ("возлагающую на человека... ответственность за его судьбу и судьбу мира"). "Творческое откровение о человеке, пророчествует тут же Бердяев[21], есть единственный путь возрождения и развития омертвевшей жизни Церкви".

Все эти новые построения с достаточной ясностью выражены в книге "Философия свободного духа", в которой уже выступает и новая метафизика мира (элементы чего были, впрочем, и раньше): прежде всего учение о "символизме" природного бытия (что предваряет дальнейшее учение об "объективации" духа см. дальше), а затем о божественности "энергии человеческой"[22], и о "теоно-мической природе" морального сознания (что вытекает из нового учения о человеке)[23]. Здесь же есть зачатки построения, которые развиваются позже, о том, что "можно идти к высшему добру через зло"[24]. Но своего высшего расцвета новая моральная установ-

723 ЧАСТЬ IV

ка у Бердяева достигает в выдающейся его книге "О назначении человека" ("Опыт парадоксальной этики", 1931).

Прежде всего, надо отметить здесь настоящий "панморализм" у Бердяева, конечно, уже совсем иной, чем это было у Толстого. "Этика шире той сферы, пишет здесь Бердяев, которую ей обычно отводят", а несколько далее читаем, что "в основании философии лежит нравственный опыт"[25]. Однако для Бердяева "оценки по критерию добра и зла носят лишь символический характер": "Глубина бытия в себе, глубина жизни совсем и не "добрая и не "злая"... она лишь символизируется так"[26]. "Наша этика, читаем страницей дальше, символична" и потому она "слагается из парадоксов": "ее основной вопрос совсем не о добре.., а об отношениях между свободой в Боге и свободой в человеке". Бердяев ныне различает три ступени в этической эволюции: этику закона (Ветхий Завет), этику искупления (Новый Завет) и этику творчества[27]. О том, что этика закона есть низшая, не может быть для Бердяева и спора она есть "этика социальной обыденности", она проходит мимо личности, она "исходит из религиозного страха", хотя она и охраняет личную жизнь, но и калечит ее; она есть и в христианскую эру, здесь она создает психологию христианского законничества[28]. Даже если мы кладем в основу этики идею добра, то этика все же "становится снова законнической и нормативной" евангельская же мораль есть "мораль благодатной силы, неизвестной закону, т.е. уже не есть мораль , ибо христианство поставило человека выше идеи добра"[29]. С большой силой Бердяев раскрывает то, что Евангелие нельзя понимать законнически, но при своем обычном максимализме доходит до нарочитого противопоставления "живой личности" и "идеи добра". Превосходные мысли о "тайне искупления", о тайне "преодолимости прошлого" в благодатной силе искупления быстро переходят у Бердяева в учение о том, что "этика искупления во всем противоположна миру"[30], что "на Евангелии нельзя обосновать государство, хозяйство, семью, культуру", что "правда духовной жизни невместима в жизнь природную". В сущности этика искупления собственно не есть этика, ибо само по себе христианство "есть не что иное, как приобретение силы во Христе и через Христа", подлинно христианская этика есть поэтому этика творчества. Собственно, как видим, нет трех ступеней в этической эволюции, по Бердяеву, а все те же две... Но что такое этика творчества?

724 XX ВЕК

"Творчество стоит, пишет Бердяев[31], как бы вне этики закона и вне этики искупления и предполагает иную этику. Творец оправдывается своим творчеством.., творец и творчество не заинтересованы в спасении и гибели"... "творчество означает переход души в иной план бытия": "страх наказания и страх вечных мук не может играть никакой роли в этике творчества". Бердяев уверен, что "творческое горение, эрос божественного побеждает похоть и злые страсти"[32], что "сублимация или преображение страстей (что будто бы имеет место во всяком творческом акте. В.З.) означает освобождение страсти от похоти и утверждение в ней свободной творческой стихии". Этика творчества есть этика творческой энергии и тогда как наш "закон сковывает (!) энергию добра", этика творчества, преодолевая этику закона, "заменяет абсолютные веления... бесконечной творческой энергией"[33]. Творчество уверяет нас Бердяев[34] "есть благодатная энергия, делающая волю свободной от страха, от закона", творчество "есть первожизнь", оно обращено "не к старому и не к новому, а к вечному".

Этот апофеоз творчества, чтобы быть правильно понятым, должен быть связан с той персоналистической метафизикой, которую позже развивал Бердяев особенно в книге "О рабстве и свободе человека" (а также в книге "Я и мир объектов"), с учением об "объективации духа", с утверждением, что "быть в мире есть уже падение"[35]. По словам Бердяева[36], в нем всегда была "влюбленность в высший мир", а к "низинному миру только жалость", т.к. жалость к миру, который есть лишь "объективация духа", не есть "подлинное бытие, не есть первореальность"[37]. Есть поэтому два выхода личности из самой себя первый есть объективация, когда человек выходит в общество, в царство "обыденщины", "общеобязательных" форм жизни, - и путь "трансцендирования", когда сохраняется "жизнь в свободе". Объективация же всегда "антиперсоналистична", ибо обезличивает человека, вызывает в нем приспособление к обыденщине, создает "рабью" психологию; объективация всегда есть источник рабства[38]. "Личность вообще первичнее бытия", утверждает ныне Бердяев, борясь со всяческим онтологизмом. Мы разберем позже эти его утверждения, а пока остановимся на том, как эта "экзистенциальная" установка отражается на моральных идеях у Бердяева.

725 ЧАСТЬ IV

Бердяев находит "рабство" уже в богословии, которое учит о Боге, как "Господе" (это есть "рабство" перед Богом - потому недопустимое, что этим "унижается" человек). "На отношения между Богом и человеком были перенесены отношения между господином и рабом, взятые из социальной жизни"[39]. О том, что это есть неверное понимание самой сути религии, говорить не будем; подчеркнем другое: Бердяеву всюду видится "покушение" на человека, на его свободный дух, а отвращение к "объективации" и презрение к ней требует того, чтобы отгородиться от "объективного" мира. "Всякое выражение творческого акта во вне, признается Бердяев[40], попадает во власть этого мира" и отсюда, по его мысли, печать трагизма на творчестве вообще. "Объективация духа, читаем в последней книге Бердяева[41], есть его искажение, самоотчуждение", а в другом месте читаем, что объективация ведет "к падшести": "мир явлений и есть порождение его объективации"[42].