Идет Моисей в Египет, ведет с собою супругу иноплеменницу и рожденных ею детей, — и когда, как повествуется, «встретил его Господь» (Исх. 4,24), приводящий в страх угрозою смерти, жена умилостивляет его сыновнею «кровью обрезания»; тогда происходит встреча с Аароном, который Богом также побужден был идти «во сретенье» (27). Потом оба они живущий в Египте народ созывают в общее собрание, и тем, которые злострадали, утружденные работами, возвещают освобождение от рабства, и самому мучителю изрекается о сем слово. При сем негодование мучителя, и на приставников, надзирающих за работами, и на самих Израильтян, делается большим прежнего; урок плинфоделания увеличен, насылается еще более затрудняющий приказ не над брением только не видеть себе покоя, но изнурять себя собиранием плев и «соломы» (Исх. 5,12). Фараон (так было имя мучителю египетскому) тем знамениям, какие Моисей совершал Божьею силою, предприемлет ухищренно противопоставить чародеяния волхвов: и когда Моисей в глазах Египтян снова превратил жезл свой в зверя, чародейство думало совершить равное чудо и над жезлами волхвов. Сие ухищрение обличено тем, что совершилось; змий, из превращенного Моисеева жезла, пожрал посохи у волхвов, то есть, их змиев: и тем показал, что жезлы волхвов не имели никакой, ни оборонительной, ни даже жизненной силы, кроме одного вида, какой ухищренное чародейство показывало глазам легко обольщаемых.

Тогда Моисей, видя, что единомысленно с предводителем злобы все ему подвластное, наносит общий удар всему египетскому народу, никого не иземля из числа испытывающих бедствие. А с ним к таковому нападению на Египтян, как подвластное какое воинство, подвиглись самые стихии существ, видимые во вселенной: и земля, и огонь, и воздух, и вода, по произволению людей изменяя свои действенные силы. Ибо одною и тою же силою, в одно и тоже время, и в одном и том же месте наказываемо было бесчиние, а не страждущим оставалось свободное от греха. Тогда все водное естество в Египте, по повелению Моисея, обратилось в кровь, так что и рыбы от сего преложения воды в плотскую дебелость подверглись порче: для одних только почерпающих Евреев кровь была водою; почему и чародейству открылась возможность воде, находимой ими у Евреев, ухищренно придавать кровавый вид. А также, когда пресмыкающиеся жабы наполнили Египет (нарождение их объясняемое не по какой-либо естественной последовательности не простерлось бы до толикого множества, напротив того самое повеление составиться жабам обновляло сию появившуюся тогда породу живых тварей); все египетское терпело вред, утесняемое в жилищах этими пресмыкающимися, а жизнь Евреев была свободна от сей неприятности. Так и воздух, ночь и день, ничем не различался для Египтян, пребывающих в одинаковом мраке; а у Евреев в этом не было никакой перемены против обыкновенного. Таким же образом и все иное: град, огонь, струпы, скнипы, песьи мухи, туча саранчи, — на Египтян каждое сие бедствие действовало по обыкновению; а Евреи по слухам и рассказам знали о страдании обитающих с ними, сами не испытывая никакого приражения к себе подобных зол. Потом гибель первородных производит еще более точное различие между Евреем и Египтянином, — Египтяне обливаются слезами при утрате им любезнейших, а Евреи пребывают в совершенном безмолвии и в безопасности; — им обезопашено спасение излиянием крови во всяком входе, когда «на обоих косяках» и на сопряженной с ними «перекладине» сделаны были знамения кровью (Исх. 12,7).

При сем, когда Египтяне поражены были несчастием, постигшим первородных, и каждый свое, и все общее оплакивали горе, Моисей распоряжается исшествием Израильтян, предуготовив их к тому повелением, унести с собою под видом займа испрошенное богатство Египтян. Совершен трехдневный путь вне Египта, говорит еще история, и тяжело стало царю египетскому, что Израиль уже не в рабстве; и вооружив всех подданных, с конною силою гонится он за народом Божиим. Израильтяне, увидев снаряженных коней и множество оружия, как неискусные в войне и не приготовленные к таким чудным для них делам, немедленно поражаются страхом, и восстают на Моисея. Тогда-то, что всего удивительнее, как сказует история о Моисее, делясь на двое в своей деятельности, он голосом и словом ободряет Израильтян, и повелевает пребывать им в доброй надежде, а внутренне умом приносить Богу моление за приведенных в ужас. II путеводится свыше данным советом, как избежать опасности; Сам Бог (как говорит история) внимает его безмолвному воплю (Исх. 14,15).

По Божией силе народом предводительствовало облако, не по общему закону естества образовавшееся (ибо не из паров каких или курений был состав его в воздухе, сгущаемом парами по причине туманного их сложения, сгнетаемого или сжигаемого в себя самого ветрами); напротив того это облако, по свидетельству Писания, как нечто высшее человеческого понятия и его превосходящее, такое было чудо, что освещаемое палящими лучами солнца служило народу стеною, оттеняя что было над ним и тонкою росою увлаживая знойный воздух, а ночью обращалось в огонь, с вечера до утра собственным своим светом озаряя Израильтян. На сие-то облако взирал и сам Моисей, и народ научал следовать за его появлением.

Когда пришли к Чермному морю, куда привело предводившее в шествии облако: народ окружен был сзади целым войском египетским; Израильтянам не оставалось никакого средства и некуда было бежать от беды, потому что захваченным в средине угрожали и враги и вода; тогда-то, подвигнутый Божьею силою, Моисей совершил то, что всего невероятнее. Приблизясь берегом к воде, поражает он море жезлом, и оно делится от удара. И как обыкновенно бывает со стеклом, если в какой части сделается сверху трещина, то по прямой черте идет она и до другого края: так и по всему морю, как скоро с одного края разделилось оно под жезлом, и до противоположного берега продолжалось расторжение волн. Моисей по мере того, как делилось море, сходя в глубине со всем народом ниже вод, с немокренным, как бы от солнечных лучей осушаемым, телом, пеший по сухому дну моря проходит бездну, не боится этого внезапного остенения из волн, когда здесь и там с обеих сторон морская вода отвердевает на подобие стены. Когда же и Фараон с Египтянами вторгся в море, по этому новопроложенному в водах пути опять сливается вода с водою, и по взаимном соединении разделенных частей моря в прежний вид, воды принимают одну непрерывную поверхность. Израильтяне отдохнули уже на краю берега от длинного и усильного шествия по морю, когда воспели победную песнь Богу, воздвигшему тогда для них бескровный победный памятник, по истреблении под водою всего египетского воинства и даже с конями, с оружием и с колесницами.

Потом Моисей простирается вперед, и совершив трехдневный безводный путь, приходит в затруднение, не имея, чем утолить жажду ополчения. Было какое-то озеро, при котором расположились они станом, но вода в нем морская, лучше же сказать, и морскую превосходила она горечью. Итак, когда стоя при воде сгорали жаждою воды, Моисей, по данному свыше совету, близ этого места нашедши некое дерево, ввергает его в воду. И вода немедленно делается годною к питью; дерево своею силою претворяет свойство воды из горечи в сладость. Поскольку же облако пошло вперед: то пошли и они путеводимые его движением, как и всегда делали это, прекращая шествие, где остановившееся облако давало знак к отдохновению, и опять отправляясь в путь, когда облако предваряло их в шествии. Следуя сему путеводителю, достигают места изобильного годною для питья водою, в избытке омываемого двенадцатью источниками. Было тут семьдесят Финиковых дерев, которых и при малом числе достаточно было, чтобы чрезвычайною их красотою и величиною произвести великое удивление в зрителях. И отсюда также путеводное облако, воздвигнув ополчение, ведет его в другое место. А это была какая-то пустыня на сухом, ничем не покрытом песке, в стране не орошаемой никакою водною влагой: и там опять, когда народ стала томить жажда, некий камень, ударенный Моисеевым жезлом в его вершину, издает сладкую и годную для питья воду в обилии, превышающем потребность многочисленного народа.

Вот оскудел запас снедей, какой заготовили Израильтяне на путь, выходя из Египта, народ стал мучиться голодом; тогда происходит чудо всех чудес невероятнейшее: не из земли, по общему закону, является им пища, но источается свыше с неба на подобие росы. К утру разливалась у них роса, и эта роса для собирающих делалась пищею; потому что разлитое не водяная была капля, как обыкновенно в росе; но вместо капель падали какие-то, как бы ледяные, округленные куски, по виду походившие на кориандровые семена (по выговору поселян: колиандровы), но вкус их уподоблялся сладости меда. В этом чуде усматривалось вместе и другое, — все выходившие для сбора, в разных, как вероятно, возрастах и при разных силах, приносили один другого не меньше по разности сил, напротив того собираемое соразмерялось с потребностью каждого, так что и сильнейший не имел у себя избытка, и у менее сильного не оказывалось недостатка. Опять и при этом история говорит еще о другом чуде, — и именно: каждый, принеся на день, ничего не откладывал до следующего дня; у спрятавшего же, по какой-то бережливости, часть пищи от настоящего дня к следующему, отложенное делалось негодным в пищу, претворяясь в червей. Но есть и другое нечто необычайное в истории об этой пище. Поскольку один из дней седмицы, по какому-то таинственному закону, почтен был бездействием, то в день предшествующий оному, и пищи выпадало с прежними днями в равной мере, и усердие собирающих бывало одинаковое, но собранного оказывалось вдвое против обычной меры, так что не было предлога, по необходимости в пище, нарушать закон о бездействии. И в этом еще более выказывалась Божия сила тем, что излишек, в другие дни делавшийся негодным к употреблению, в один пяток, день пред субботою (так было имя дню бездействия), будучи сбережен, оставался не повредившимся так, что оставшееся оказывалось свежим, как бы выпадшее в тот же день.

Потом у Израильтян начинается война с неким иноплеменным народом (Писание восставших тогда на них именует Амаликитянами). И в сие-то время народ израильский в первый раз вооружается, чтобы стать в боевой порядок, впрочем не все, составив одно воинство, но избранные по доблести подвиглись в битву, да и из них самые отборные вступили в сражение, на котором Моисей показал опять новый способ военачальства; потому что войско против Амаликитян вывел тогда Иисус, бывший после Моисея вождем народа, а Моисей вне поля сражения на одном видном издали холме возводит взор к небу, по обе же его стороны стоят два близких ему человека. Тогда-то, как узнаем из истории, совершилось такое чудо: «и когда Моисей поднимал руки свои к небу, подвластные ему усиливались против врагов, когда же опускал, войско его уступало стремительности иноплеменников» (Исх. 17,11). Заметив это, предстоящие Моисею, подошедши к нему с обеих сторон, поддерживали руки его, по какой-то сокровенной причине делавшиеся тяжелыми и неудободвижными. Поскольку же не было у них столько сил, чтобы поддерживать Моисея в прямом положении; то седалище его подперли камнем, и таким образом сделали, что у Моисея, при их помощи, руки воздвигнуты были к небу: и иноплеменники решительно побеждены Израильтянами.

Но как на том же месте оставалось облако, предводительствовавшее народом в путешествии: то по всей необходимости народу надлежало не трогаться с места, потому что некому было предводительствовать при переходе в другое место. Так без всяких усилий были у них удобства к жизни: свыше воздух дождил им готовый хлеб, а в низу камень доставлял питие, и облако избавляло от неприятности воздушных перемен, днем служило ограждением от зноя, а ночью рассевало мрак, осиявая какими-то огневидными лучами; беспечально было для них это пребывание в пустыне при подошве горы, где раскинут был стан. Здесь-то Моисей наставлял Израильтян какому-то неизреченному таинству; сама же сила Божия превосходящими слово чудесами тайноводствовала и весь народ и самого вождя. А тайноводство сие совершилось сим образом.

Наперед сказано народу быть далеким от всяких других осквернений, какие примечаются по телу и по душе, и очистить себя некими кроплениями, даже определенное некое число дней воздерживаться от самого брака, чтобы сподобляющийся таинству, омывшись от всего страстного и телесного, приступил к горе чистым от страсти. Имя горе сей было Синай. И восхождение на нее в это время дозволено было одним существам словесным, и из них одному мужескому полу, и притом очистившимся от всякой скверны. Употреблены же всякая осторожность и предусмотрительность, чтобы ни одно бессловесное не всходило на гору. А если бы случилось как это, было повелено народу побивать камнями все, что ни появилось бы на горе из естества бессловесного. Потом разлитый в воздухе свет вместо чистой прозрачности начал очерняться мглою, так что гора, вокруг объятая мраком, стала невидима. Появлявшийся из мрака огонь делал видение для зрителей страшным, объем горы представлялся со всех сторон поглощенным, и все видимое, в след за промелькнувшим огнем, покрывалось дымом. Моисей же ведет народ к восхождению, и сам, несмело взирая на видимое, но изумевая душою от боязни, содрогаясь телом от страха: так что не скрывает пред Израильтянами душевного страдания, но признается пред ними, сколько поражен видимым, и трепещет телом. Ибо видимое было таково, что не посредством только глаз приводило душу в ужас, но и посредством слуха сообщало ей страшное, все дольнее сокрушал поразительный свыше глас, которого и первое приражение было тягостно и невыносимо всякому слуху: он уподоблялся звуку труб, но грозною и поразительною звучностью превосходил всякий подобный образец; с продолжением же времени глас делался еще страшнее, потому что звук его непрестанно усиливался, и становился еще более поразительным. Да и глас сей был членораздельный, Божьею силою, без способствующих выговору орудий, самый воздух членораздельно образовал в себе слово. И слово сие непросто было членораздельное; но узаконивало Божественные повеления. И продолжающийся глас возрастая усиливался, труба звучала громче себя самой, предшествующие звуки превосходя всегда последующими.

Весь народ не имел столько сил, чтобы выносить видимое и слышимое; и потому общее всеми приносится прошение Моисею, чтобы он стал посредником закона, и народ не отказывается, как Божию велению, верить всему, что ни возвестит Моисей по научению свыше. Посему снова все сходят к подошве горы, оставлен один Моисей, показавший в себе противное, или то, чем был он действительно. Ибо когда все, сообща участвуя в деле, предаются паче страху, Моисей, оставшись один, поступает смелее окружавших его. Почему и из этого делается явным, что не собственною его немощью был тот страх, который объял его в начале, но потерпел он это по сочувствию с пораженными страхом. Посему когда, как некое бремя, сложив с себя боязнь народа, пришел он в себя; тогда осмеливается вступить и в самый мрак, и пребывает внутри незримого, став уже невидимым для взирающих на него (ибо, проникнув в неисповедность Божественного тайноводства, там, и сам уже незримый, сопребывает с Незримым). А тем, что сделано им, научает он, как думаю, что намеревающемуся быть в единении с Богом, должно выйти из всего видимого, напрягая разумение свое к Незримому и Непостижимому, как бы к какой вершине горы, уверовать, что Божество — там, куда не восходит понятие. В сем-то состоянии Моисей приемлет заповеди Божии. И они были — учение добродетели, сущность которого — благочестие, усвоение самых приличных представлений об Естестве Божием, о том, сколько Оно превыше всякого доступного разуму понятия и образца, не уподобляясь ничему познаваемому. Ибо Писание в представлениях о Боге повелевает не иметь в виду ничего умопостигаемого, и Естества всего превышающего не уподоблять чему- либо познаваемому рассудком, но веровать, что Оно есть, — а что Оно такое, или сколь велико, или откуда, или каким образом, оставлять без изыскания, как непостижимое.

Но Писание, преподавая учение о общих и частных законах, присовокупляет и то, сколько есть нравственных преспеяний. Вообще закон запрещает всякую неправду, обязывая иметь любовь к соплеменнику, а по утверждении сего, непременно требует по порядку за тем следующего: не делать никакого зла ближнему. В законах же подробных предписывается почтение родителям и излагается перечень запрещаемых погрешностей. И как бы по предочищении ума сими законами, возводится Моисей к совершеннейшему тайноводству в мгновенном ему Божьею силою предуказании некоей скинии.

А скиния была храм, имеющий красоту в неизъяснимом некоем разнообразии. Тут были преддверия, столпы, завесы, трапеза, светильник, алтарь кадильный, жертвенник, очистилище, внутренность святилища сокровенная и недоступная. Красоту и расположение всего этого, чтобы чудо сие не утратилось из памяти, и могло быть показано дольним, повелевается Моисею не одному только писанию предать сие, но вещественным устроением сделать подобие невещественного оного создания, взяв для сего наиболее блистательные и видные вещества из находимых на земле. Из них всего более было золота, которым вокруг облиты были столпы. С золотом вместе употреблено и серебро, украшавшее собою верхи и основания столпов чтобы, как думаю, более блистало золото среди отличающегося цветом на обоих концах. А в ином почтено полезным и вещество меди: оно служило надглавьем и основанием серебряных столпов. Завеса же и покровы, чем были обтянуты бока храма и верх над столпами, — все приготовлено было прилично ткацким искусством из вещества, пригодного для каждого дела. У одних из тканей цвет был синева, багряница, огнезрачность червленой красоты, белизна виссона, — этот самородный и безыскусственный вид. На самое тканье взяты для иного лен, а для иного волосы; по местам же для красоты строения употреблены красные кожи. И это Моисей, по сошествии с горы, устроил при содействии других, по представленному ему образцу здания.

Тогда же, пребывая в оном нерукотворенном храме, получает Моисей закон об иерее, вступающем во святилище, каким убранством надлежит ему отличаться; и Писание излагает в подробности законы о внутреннем и наружном облачении. Началом облачения в одежды служит не сокрытое что либо, но видимое, ризы верхние, испещренные разными цветами, именно теми же, с какими устроена была завеса, но преимуществующие пред завесою золотою прядью. Сии верхние ризы по обеим сторонам соединялись застежками, а это были изумруды, обделанные кругом в золото. Естественною красою этих камней служил блеск, издававший от себя какие-то зеленоватые лучи, а искусственною была чудная резьба. И красу эту составляла не художественная насечка черт для изображения каких либо идолов; но имена патриархов, начертанные на двух камнях, по шести на каждом. К ним привешены были спереди щитки и витые верви, сплетенные между собою одна поперек другой с правильной расстановкой, на подобие сетки, опускались с верху от застежки по обе стороны щитков, чтобы, как думаю, более заметною казалась красота плетенья, просвечиваемого тем, что под ним. На груди иерея выдавалось то золотое украшение, в котором вделано было несколько, по числу патриархов, разных родов камней, расположенных в четыре ряда, и в каждом ряду по три; камни сии сделанными на них начертаниями показывали соименных коленам патриархов. Под верхними ризами была риза внутренняя (Исх. 28,31), от выи доходившая до края ног, благолепно украшенная привесками бахромы. А внизу подол красиво был убран, не только испещренною тканью, но и золотыми привесками; и это были золотые звонки и пуговицы, рядами расположенные на подоле. Была также головная повязка вся из синевы, а спереди на челе дощечка из чистого золота с начертанными на ней какими-то таинственными письменами. Были и пояс, стягивающий просторное облачение, и убранство сокровенных одежд, наконец все, что под видом облачения, загадочно научало священнической добродетели.