Такими источниками едва ли можно считать апокрифические евангелия. Они были отвергнуты Церковью, поскольку вышли из среды еретиков, что полностью подтвердилось при дальнейшем изучении этих памятников. К тому же неизвестно ни одного апокрифа, который возник бы ранее 100 года. Попытка русского писателя и критика Д. С. Мережковского найти в апокрифах следы первоначального предания едва ли может быть названа успешной. [169]

По словам двух известных специалистов, «прошло время, когда в апокрифических произведениях пытались увидеть источник наших канонических текстов. Более того, трудно себе даже представить, как мог возникнуть и вырасти этот сорняк на поле боговдохновенной литературы. Он был просто следствием народного любопытства, склонного к необычному и жадного до подробностей, и вечного стремления к сказке». [170]

Есть отдельные, не вошедшие в Евангелия изречения Христа, так называемые аграфы, которые частично можно считать подлинными. Но, по словам тщательно изучавшего их Иоахима Иеремиаса, они дают лишь дополнение к четырем Евангелиям и ничего больше. «Истинное значение внеевангельского предания, — пишет он, — состоит в том, что оно отчетливо выявляет ценность нашего четвероевангелия». [171]

По–видимому, вначале среди христиан получили распространение и устные рассказы об Иисусе, имевшие ритмическую форму. Как было уже сказано, она особенно ощущается в передаче речей Господних. У иудеев давно существовал обычай запоминать наизусть большие связные тексты. Был даже особый класс «масоретов», хранителей Писания, которые заучивали Библию и корректировали переписчиков. Нечто подобное произошло, видимо, и в ранней Церкви. Устное Первоевангелие закреплялось в различных собраниях. И лишь в середине I века его стали записывать. Таким образом, Евангелие с самого начала было катехизисом, связанным с богослужебной практикой. «Основное в речитативе, — пишет Л. Жилле, — являлось неизменным ядром, обеспеченным от уклонений рамками ритма. Возможно, следовательно, что евангельские тексты воспроизводят во всей его подлинной чистоте предание первой общины. Более того, возможно — как возмутило бы экзегетов всего четверть века назад такое утверждение! — что мы находимся перед собственными словами Христа». [172]

Укорененность канонического текста в палестинской традиции перекидывает прочный мост между очевидцами жизни Христа и Евангелием.

С какого времени устное апостольское Предание стало записываться, установить пока трудно. Это прояснят лишь дальнейшие открытия манускриптов. Бесспорно лишь одно: именно Предание, восходящее к Двенадцати, есть первоисточник наших Евангелий. Говоря о времени царствования Траяна (97–117), историк Евсевий пишет: «Многие из учеников в ту пору исполнились ревности к божественному глаголу, и, следуя учению Спасителя, стали раздавать свое имущество бедным, и, удалившись из своей страны, привели к доброму завершению дело евангелистов, стремясь проповедовать учение веры тем, кому оно было еще неизвестно, причем передавали им и писаный текст божественных Евангелий». [173] Следовательно, на рубеже I и II веков Евангелия были уже написаны. Книги же, которые расходились с Преданием, Церковь отвергла.

Евангельская история и вера

Всякий, кто следил за развитием новозаветной критики последних лет, не может не заметить, что она совершила круг и после периода крайнего скептицизма вновь приблизилась к традиционным взглядам. К 1900 году уже мало кто из ученых решался датировать Евангелия концом II века. Было признано, что они возникли в недрах первоначальной общины.

Но как в таком случае объяснить появление мифологической школы? Казалось бы, все говорило против ее концепций. Чтобы понять это, мы снова должны вернуться назад, к концу XVIII века.

В то самое время, когда Шарль Дюпюи впервые высказал мысль, будто Христос есть солнечное божество, в Германии и Швейцарии были написаны две книги, которые содержали попытку истолковать Евангелие в духе рассудочного морализма. Первая принадлежала семидесятилетнему кенигсбергскому философу Иммануилу Канту (1724–1804), и само название ее звучало как программа: «Религия в пределах только разума». В отличие от энциклопедистов и «просветителей», Кант после тщательного изучения законов «чистого разума» пришел к выводу о его природной ограниченности. Тем не менее, он оставил место «практическому разуму», который был для него связан с нравственной волей человека. Поэтому, даже рискуя войти в противоречие с собственным взглядом на границы познания, Кант стремился привести религию в соответствие с данными человеческого рассудка. Все, что не умещалось в это прокрустово ложе, следовало, по мнению Канта, изгнать из религии. Он стремился к созданию «естественного христианства», которое сводилось бы лишь к системе моральных заповедей. [174]

Другая книга была написана в 1795 году молодым еще тогда философом Г. Ф. Гегелем (1770–1831), находившимся под сильным влиянием Канта. Можно сказать, что Гегель в своем труде конкретно применил кантовскую идею в изложении жизни Иисуса Христа. Философ изобразил Его как человека, давшему миру «подлинную нравственность», которая и есть «чистое служение Богу». [175] Мы не найдем в «Жизни Иисуса» Гегеля ни чудес, ни пасхальной тайны, ни свидетельств Христа о Самом Себе. В ней рассудок, признавший себя высшим судьей, диктует свои законы Евангелию и перекраивает его по своим меркам. В результате возникает призрак обескровленной доктрины, которая едва ли смогла бы покорить мир.

Свою реконструкцию жизни Иисуса Гегель производил догматически, не объясняя, какими принципами руководствуется. Этот пробел постарался заполнить его ученик Давид Фридрих Штраус (1808–1873). Его монументальный труд «Жизнь Иисуса», вышедший в Тюбингене в 1835–1836 годах, был основан на скрупулезном критическом анализе Нового Завета. Предпосылкой этой работы явилась рационалистическая философия Гегеля.

Штраус последовательно вычленил из Евангелия все, что счел историческим, остальное же отнес к области мифологии. Сюда, разумеется, входили все чудеса и исполнения пророчеств. По словам Штрауса, они являются просто «собранием мессианических идей того времени, выраженных лишь с большей определенностью благодаря впечатлению личности, учений и судьбы Христа». [176] Несмотря на тяжеловесную форму, книга Штрауса произвела большое впечатление и вызвала горячую полемику. Между прочим, его взгляды оказали влияние на русского художника Александра Иванова, автора картины «Явление Христа народу». Он лично приезжал к Штраусу для беседы и потом воплотил его идеи в серии библейских эскизов. Но тогда ни Штраус, ни тем более его читатели не обратили внимания на одну серьезную трудность. Почти все, что философ–гегельянец объявил «мессианическими идеями» Ветхого Завета, отсутствует в иудейской литературе.