Как имеющее в своей основе нравственное несовершенство, всякое такое заблуждение требует и врачевания прежде всего нравственного, т. е. подлежит пастырскому воздействию. Но не может молчать и богословская наука, особенно, когда заблуждение успело уже развиться в систему, когда оно даже грозит православию, или хочет стоять рядом с ним в качестве равноправного. Только пусть наука не забывает приемов пастырского воздействия, пусть она не пытается разбить своего противника одними силлогизмами: этот путь испытанный в своей непригодности. Наука должна беспристрастно разложить каждую ложную теорию на ее составные элементы, показать то «человеческое», которое своим применением искажает истину, и потом положительно раскрыть эту истину.

Такую задачу мы и осмеливаемся взять на себя в данном вопросе. Мы делаем попытку выяснить ту основную ложь западного христианства, которая с необходимостью влечет его к искажению христианской истины, к нелепостям, к противоречиям себе и религиозному опыту, – а, с другой стороны, мы пытаемся, на основании собранных нами данных святоотеческой литературы и Св. Писания, выяснить и утвердить в научном сознании ту идею, которая, как мы убеждены, господствует в православном церковном учении о спасении и верность которой предохранит богослова от всех помянутых заблуждений.

Тот пункт, где наиболее характерно обнаруживаются особенности православного учения, есть вопрос об отношении доброделания в земной жизни и блаженства за гробом. От такого или иного решения этого частного вопроса зависит дальнейший ход рассуждений. Этот вопрос мы и ставим во главу своих исследований, чтобы вывести православное учение о существе спасения, а отсюда в свою очередь и об условиях его достижения.

Часть 1

Учение Христа Спасителя есть учение об отвержении себя и возлюблении Бога и ближнего, – уничтожение греховной самости, себялюбия, самосожаления есть главная задача всякого христианина. Поэтому и в основном вопросе нравственности, в вопросе о взаимном отношении добродетели и счастия, доброделания и вечной жизни Христову учению свойственно такое же бескорыстие и та же высшая свобода от всякой посторонней примеси, от всего, что может нарушать чистоту нравственных побуждений. В сознании Церкви православной, действительно, понятия добра и блаженства всегда имели внутреннюю сообразность и родство; здешнее, земное есть корень, зерно, из которого естественно развивается небесное, отсюда – необходимость первого для достижения второго. – Но чтобы быть на уровне этого церковного учения, чтобы понять внутреннюю сообразность доброделания и вечной жизни для этого необходимо подняться на ту ступень духовно-нравственного развития, когда добродетель перестает быть внешним законом и подвигом, а делается высшим благом человека. Такой человек, ощущая в себе их качественное тождество, легко поймет и их необходимую связь. Но таких людей мало. Обычно же человек еще должен принудить себя к добродетели; он не только не находить в ней своего высшего блага, но и страшится ее; свое высшее благо он более склонен полагать в самоуслаждении (как его ни понимать). С точки зрения этого обычного человека (каковы все люди), блаженство никак не может быть выведено из добродетели и наоборот, – для него это два явления совершенно иных порядков. Поэтому, и отношение между добродетелью и вечной жизнью такой человек легче всего и понятнее всего думает выразить подобием труда и награды, подвига и венца, тем более, что для него добродетельная жизнь и есть именно подвиг и, притом, очень трудный. Сам по себе неошибочный, этот способ выражения настолько привычен человеку и настолько удобен для него и настолько ясно выражает необходимость доброделания, что неудивительно, если он получил самое широкое применение и в Слове Божием, и в учении церкви. Но, повторяем, при этом не забывалось, что это только весьма подходящее подобие, что этим существо спасения отнюдь не выражается. Между тем, жизнь Церкви так сложилась, что вполне законное и вполне понятное применение к духовному развитию членов Церкви послужило источником того коренного заблуждения, которое теперь отличает христианство западное; на этой почве развилась правовая (юридическая) постановка учения о спасении.

Христианство с самых первых своих исторических шагов столкнулось с Римом и должно было считаться с римским духом и римским способом или складом мышления, древний же Рим, по справедливости, считается носителем и выразителем права, закона. Право (jus) было основной стихией, в которой вращались все его понятия и представления: jus было основой его личной жизни, оно же определяло и все его семейные, общественные и государственные отношения. Религия не составляла исключения, – она была тоже одним из применений права. Становясь христианином, римлянин и христианство старался понять именно с этой стороны, – он и в нем искал, прежде всего, состоятельности правовой. Указанная неуловимость и в то же время неразрывность соотношения между качеством здешней и будущей жизни, как нельзя более, благоприятствовали такому пониманию; привычность же самой правовой точки зрения делала, в глазах римлянина, излишними какие-нибудь дальнейшие изыскания о свойствах этого соотношения. Увидав что оно довольно легко укладывается в рамки правовых отношений, римлянин был вполне удовлетворен и о дальнейших каких-нибудь основаниях не спрашивал. Так получила себе начало юридическая теория, которая состоит в том, что помянутая аналогия труда и награды признается (сознательно или бессознательно, открыто или под строкой) подлинным выражением самого существа спасения и потому ставится в качестве основного начала богословской системы и религиозной жизни, между тем как учение церкви о тождестве добродетели и блаженства оставляется без внимания.

Конечно, этот способ внешнего понимания спасения на первых порах, не мог быть опасным для церкви: все неточности его с избытком докрывались верою и пламенною ревностно христиан; даже более. Возможность объяснить христианство с точки зрения правовой была в некотором отношении полезна для него: она давала вере как бы научную форму, как бы утверждала ее. Но это было во время расцвета церковной жизни. Не то стало потом, когда мирской дух проник в церковь, когда многие христиане стали думать не о том, как бы им совершеннее исполнить волю Божию, а, наоборот, о том, как бы исполнить эту волю поудобнее, с меньшими утратами для этого мира. Тогда возможность правовой постановки учения о спасении обнаружила свои губительные последствия.

A legal union arises when one person or family is unable to fight with the world around him. In order to secure a certain share of well-being, a person enters into an agreement with another person in the same position. They make mutual commitments and work for the common good. But this communion is not at all a communion of love, not a moral union; These people serve others only because otherwise they will not get what they want for themselves. The purpose of their life is not society, but their own "I". The legal constitution, therefore, has as its task to compare several selfishnesses, so that they do not interfere with each other and that each of them receives its due share. As such, the legal system can only benefit selfishness. "His first benefit is that instead of a living union, he offers a cold, external one. For the state or my fellow citizens it is not particularly important what my inner mood is, for them only my external behavior is important, because only the latter concerns their well-being, expresses my attitude towards them. This, of course, humiliates the individual, turning him into a soulless screw in the social machine, but it also gives man such freedom, or rather, such arbitrariness in spiritual life, which he cannot obtain under any other system, especially in the moral one. The moral union demands conformity to the moral, penetrates with its demands and instructions into the very sanctuary of human conscience. The legal system never penetrates there, being content with observing the external agreed framework and leaving man as a complete master within itself.

This arbitrariness is increased by the consciousness of complete independence or non-obligation to anyone for one's well-being. In fact, if others serve a man in any way, he knows that they serve not out of affection for him, but out of necessity or out of a desire for the good, first of all, for themselves. For this service, they receive the same amount from his side: the relationship is equal, and consequently he does not have to consider anyone his benefactor. True, this dooms a person to terrible loneliness, but self-love is loneliness in essence. The consciousness of independence, this vague specter of originality, is more valuable to the sinful self as such.

At the same time, all those services, even the most insignificant, which he renders to his allies, receive the highest importance in the eyes of man. These services are made, in fact, apart from desire, not out of love for an ally, but simply out of a desire to receive equal reward. Therefore, a person demands this reward for himself, demands it as a matter of course, and will consider himself entitled to take revenge if this reward does not follow. Feelings of gratitude in the proper sense cannot be found in the soul of a self-lover.

Therefore, the certainty on which all unions are based does not have the same properties as in a moral union. In the latter it is a joyful and at the same time humble hope, but in the former it is rather the assurance that the ally cannot deceive, since there is a certain guarantee by which he is in some way compelled to fulfill the obligation. There, confidence rests on the free desire of the individual, and hence the constant gratitude to him, but here on something third that compels the personality, and hence there is no gratitude, but only a selfish feeling of security. Man loses "that freedom of the child of God," which is his highest possession, but for self-love this freedom is too heavy for him not to exchange it for slavery, if only it would leave him at his desires.

It is not difficult to see what can happen if a person (who, it should be noted, has already lost the heat of the first zeal for Christ and now struggles to vacillate between love for God and selfishness) if he considers his relationship to God from a legal point of view.

The main danger of this point of view is that in it a person can consider himself as if in the right not to belong to God with all his heart and mind: in a legal union, such intimacy is not assumed and is not required; Only the external conditions of the union must be observed there. A person may not love the good, he may remain the same selfish, he must only fulfill the commandments in order to receive a reward. This, as well as possible, favors that mercenary, slavish mood that does good only because of the reward, without inner attraction and respect for it. True, this state of involuntary good deeds is necessarily experienced by every ascetic of virtue, and more than once in his earthly life, but this state should never be elevated to a rule, it is only a preliminary stage, and the goal of moral development is in perfect, voluntary good deeds. The legal point of view sins precisely because it sanctifies this preliminary, preparatory state as complete and perfect. And since the mercenary attitude to the will of God is sanctified, the door is also opened for all those conclusions that necessarily follow from this attitude.

In a legal union, a person does not stand before the face of God in the position of an unrequited sinner who owes everything to Him: he is inclined to present himself as more or less independent, he expects to receive the promised reward not by God's mercy, but as a matter of due for his labors. The object of hope here, strictly speaking, is not the mercy of God, but man's own powers, and man's own deeds serve as a guarantee, that third which binds the ally, without at the same time making him a benefactor. Deeds, therefore, are transformed into something valuable in themselves, deserving of a reward – a conclusion that is most suitable for a selfish nature that has lost its original purity, which, reluctantly, forces itself to fulfill the commandments and therefore values its involuntary good at the highest price. Moreover, the dignity of merit is not ascribed to virtues or permanent dispositions of the soul, but to individual external actions, which, in turn, the mercenary mood tried to reduce as much as possible and make as formal as possible, according to the natural desire in the mercenary to achieve his payment with the least possible expenditure of effort. Man's life from free moral growth has turned into a soulless fulfillment of private prescriptions.