Мы подчиняемся ей ради свободного послушания, ради того, чтобы сохранять структуру Церкви как общины. Одному не нравится одно, другому — другое, одному не нравится иконопись, другому живопись — нужно идти навстречу друг другу. Но, по существу, он был прав: в Церкви внешних авторитетов не должно быть, только духовные. Мы свободно принимаем авторитет Евангелия, авторитет Христа — это не внешний авторитет. Они, конечно, для нас авторитет, но в смысле высшего, это носители высшей истины, но это не то, что нас давит, а то, что мы восприняли свободно, открыв себя этому потоку. Это не так просто выразить, и Хомяков над этим бился, и Бердяев потом бился, но все–таки это заслугой Хомякова остается утверждение, что здесь свобода чад Божиих…

Ко мне недавно приходил один юноша, учитель из соседней деревни, крещеный, хотел в храм ходить, разобраться и спрашивает об инквизиции и прочем. Я говорю ему: это самое простое дело. У нас есть критерий, когда мы можем отличить подлинное от мнимого. Вот в романе Г. Грина «Сила и слава» очень точно сказано в разговоре героя с лейтенантом, который ведет его на казнь. Герой говорит: если у вас будут плохие люди, то все пропало, потому что у вас все стоит на людях. У нас могут быть плохие люди, но на самом деле у нас все живет другим. Он сказал буквально: «У нас Бог из камней делает сынов Авраама, и всегда их найдет». Чтобы было ясно, что это все–таки дело — нечеловеческое.

И поэтому меня глубоко изумляют рассуждения многих западных богословов, которые говорят о будущем христианства. Они рассуждают в той же терминологии и в той же психологической атмосфере, в которых можно рассуждать о судьбах какой–нибудь организации или партии. Как там она? преуспеет или нет? Будет она иметь рынок сбыта своим идеям или нет? Да, плоховаты дела… Абсолютно бессмысленные рассуждения, потому что если этих господ пригласить в те времена, когда жили апостолы, то что тогда бы они сказали, какие там были социальные условия?! «Распят мятежник!» — помните, есть такое стихотворение «Против течения» А.К.Толстого, очень хорошее и они там говорят: «Распят мятежник» — и все! Кончено, будем спокойно теперь отдыхать. Но оказывается нет, все вышло на поверхность. И также говорил Лев Х, что это какая–то монашеская склока… Так что о Церкви судить только на основании социологии — совершенно близорукое решение. Именно поэтому мы и говорим о ее двойственности, о богочеловеческой природе.

Вот мы, члены Церкви, ее инструмент, но то, что с нами происходит, это в общем всегда чудо, всегда чудо. Мы вовсе не клуб по интересам, хотя, конечно, у нас с вами много общего, в жизни, в характере, в устремлениях, тем не менее есть некая тайна, которая будет связывать нас и далее, потому что «где двое или трое собраны во имя Мое, Я среди них», — и это преодолеет наши немощи. Она не формализована, тайна, и власть действительно дана, но дана условно, до тех пор пока… «кто хочет быть первым, будь слуга…» Надо сказать, что это ведь действовало и в ветхозаветной церкви.

Когда мы начинаем читать историю, мы видим, то народ бунтует, то какие–то недостойные цари — все очень непросто, диалог идет сложно и напряженно. А что касается идеи первосвященника, то, рассуждая социологически, конечно, в ней есть большой смысл. Разумеется, удобнее, когда церковное руководство находится вне государства, когда оно обладает автономией, когда оно обладает огромным аппаратом богословов и т. д., поэтому более мобильно. Но в этом есть и своя опасность. И мы должны всегда видеть, где Христова Церковь, а где ее внешние стороны.

БЕСЕДА ОБ ИСКУПЛЕНИИ

В древнем мире проблема искупления решалась достаточно просто, потому что древнее сознание находилось во власти определенных юридических представлений об отношении между нами и Богом. Люди жили этими представлениями в своей повседневной действительности. Сушествовали вассально–сюзеренные отношения: человек, который оскорбил своего сюзерена, обязан был дать ему сатисфакцию, удовлетворение. Понятие о чести при феодальных отношениях и после было также тесно связано с представлением о сатисфакции, удовлетворении. Оскорбленная сторона требовала от вассала или от равного партнера, чтобы было возмещено оскорбление действием. И эти представления были перенесены на богословские понятия и на тайну искупления.

Против этого активно выступил в конце прошлого века будущий патриарх Сергий, написав интересную книгу «Догмат искупления», где он со всей категоричностью отверг как не соответствующие духу Писания, духу Нового Завета, духу Евангелия эти юридические представления о том, что люди должны были искать какую–то сатисфакцию оскорбленному Богу, и поскольку они не нашли, то Христос удовлетворяет Своим подвигом оскорбленный гнев Божий, и тем самым решает эту юридическую проблему. На самом деле в Священном Писании господствуют символы иного порядка, символы, скорее, органические, биологические, где тайна искупления ощущается как некий процесс очищения, процесс вживания, процесс присоединения человека, привития человека к иной, Божественной жизни.

Это чем–то напоминает заботу садовника, который прививает здоровые организмы к больным, для того чтобы победить болезнь. Но юридическое понимание догмата искупления, различные его формы в какой–то степени основывались на букве Писания, потому что сам термин «искупление», если его перевести с церковно–славянского на русский язык, означает выкуп. Он, конечно, выглядит юридическим. Термин этот применялся обычно при античной работорговле, когда кто–то освобождал человека, выкупал его из рабства. Он делал его вольноотпущенником, не сам освобождая из рабства, а выкупая его для себя. Это не значит, что сначала человек был рабом одного, потом стал рабом другого. Нет, он был рабом одного, но выкупленный, купленый он стал нравственным должником другого, он стал свободным человеком, но нравственным должником. Есть еще один очень важный аспект этого термина. В символике Ветхого Завета слово «выкуп», «искупление», встречается в связи с проблемой и темой Исхода; Бог говорит: Я вас выкупил и сделал Своим уделом. Это означает, что Бог избранных людей, предназначенных для Его замысла, избавил от зла — но не просто пустил потом в степь, а Он сделал их Своим уделом, т. е. тем местом, на котором Он будет совершать Свои деяния, тем полем битвы, той творческой лабораторией, тем центром применения высших Божественных сил, которые Он основывает на земле.

И это слово повторяет потом апостол Петр, обращаясь к Церкви, что вы народ избранный, удел Божий. А когда Моисей говорит: вы будете царством священников и народом святым — что здесь имеется в виду? Что эта группа людей должна служить Богу. Царство священников — народ святой, т. е. посвященный Ему на служение, вот буквальный смысл. Таким образом, Бог принимает искупленных, выкупленных, вырванных из рабства для Себя. И эта модель в дальнейшем распространяется на деяния Христа, который людей вырывает из царства зла и ведет их туда, где они могут создать Божий удел. Так изображает нам Священное Писание. Возникает некий организм, живущий по иным принципам. В нем Христос воплощается, этот организм — сами верующие, Церковь. Он хочет, чтобы мы были Его телом. Что значит тело? Тело — то, что живет, действует, движется, проявляет активность.

В нас должна быть Божия активность осуществлена — в этом идея апостола Павла, что Церковь есть Тело Христово. «Вы имеете ум Христов, — говорит он. — Живу не я, но живет во мне Христос» — это значит, что мы Им приобретены, искуплены из рабства, освобождены. Значит, тайна искупления — это, прежде всего, тайна освобождения. Второе — это тайна присоединения к уделу Божию, где Бог действует. И третье — это тайна несения на себе бремени.

Здесь мы должны перейти в историко–космический масштаб. Вселенная возникает и развивается по двойственным законам: вселенная развивается, с одной стороны, по замыслу Божию, а с другой — в нее все время вторгаются элементы, этому замыслу противостоящие. Я формулирую это кратко такой фразой: слеп, кто не видит гармонии мира, — но столь же слеп, кто не видит дисгармонии того же самого мира. Если гармония мира проистекает из высшего замысла Творца, если Бог ее видит при сотворении мира из вневременной точки, когда говорит, что «мир прекрасен весьма», добротен (слово, которое употреблено в Библии, непереводимо по–русски, «тов меод» — значит очень хороший), так это Бог видит, а в историческом процессе происходит еще столкновение полярных сил, поляризовавшихся внутри самого творения. То, что силы, противоборствующие Божественному замыслу, существуют — очевидный факт. И эти силы в Библии описаны всегда символическим, иконным, картинным языком: бушующее море как символ хаоса; дракон, который это море олицетворяет; змей, который искушает Адама, и т. д.

В плане физического мира мы будем называть это хаосом, потоком, влекущим мир к смерти, в энтропийное состояние. И таким образом, история мироздания, космогенеза, становится историей борьбы, борьбы между хаосом и Логосом, Божественным разумом, который кодирует свои мысли в мире. Почему диалектика Гераклита, диалектика Гегеля находят в мире противоречия? Почему еще заратустрийская религия увидела в мире чередование света и тьмы? Потому что мир биполярен: один полюс идет от созидающего Бога, другой полюс от деградирующей силы твари. Здесь возникает вопрос: откуда возникло это стремление от Бога, побега в ничто? Описать его в рациональных терминах — значит его осмыслить, а осмыслить бессмысленное невозможно. Осмыслить можно его только условно, только поэзия дает нам картину этого иррационального порыва в ничто, только образы художественных произведений; например, картины зла, которые рисуют Достоевский и Бодлер, показывают, что есть воля ко злу, но объяснить ее логически невозможно.

Побег во тьму. Наиболее интересную такую попытку давал Бердяев, основываясь на учении Шеллинга и Якова Бёме. Его точка зрения заключалась в следующем: свобода как абсолютная потенция, как абсолютная возможность идти куда угодно, в том числе в бездну небытия, не зависит от Бога, потому что она является как бы сущностью, внеположенной Богу. И поэтому, когда Бог созидает мир, этот полюс остается и он все время как бы отравляет бытие. Но Бердяев выражается тоже мифологемами, так же как Шеллинг, он явно пользуется мифологическим языком. Яков Бёме говорит, что «ungrund» — первоначальная необъяснимая, неописуемая бездна, в которой пребывает Божество, из которого рождается Бог как личность, содержит в смешанном виде и зло и добро — это интуиция, это прозрение, это поэзия, это миф, это не то, что возможно рационально, по–настоящему описать.