Не возмутились церковные иерархи теми приходскими искажениями, по мере нарастания которых иконопочитание переходило в идолопоклонство — и возникла ересь иконоборчеств.

Желая принять монашеский чин, многие предпочитали отдавать свои волосы не духовным лицам, как это было в обычае, а складывать при иконах. Некоторые из священников и клириков скоблят краски с икон, смешивают их с причастием и дают эту смесь желающим вместо причащения. Другие возлагали Тело Христово на образа и отсюда приобщались святых тайн. Некоторые, презрев храмы Божий, устраивали в частных домах алтари из икон и на них совершали священные таинства»[943]. Добавим сюда еще и практику брать иконы в крестные отцы (практику, увы, одобрявшуюся даже преподобным Федором Студитом[944]) — и будет понятно, что у иконоборцев были поводы для их бунта…

Прибалтика оказалась отрезана от Руси также по грехам церковных иерархов. В1355 году Константинопольская патриархия устроила настоящие торги вокруг проблемы русской митрополии (вопрос был в том, где ее ставить — в Вильне или Москве). Литовский князь Ольгерд, посмотрев на это, отказался креститься. Он сказал, что лучше покланяться солнцу, чем тому бесу любостяжательства, который сделался ромейским идолом… [945]

Не менее наблюдательны бывали и жители крайней восточной границы России — камчадалы: «К сожалению, некоторые язычники даже при полном сознании пустоты шаманских верований все же пугливо держатся в стороне и от христианства вследствие нехристианского поведения русского населения. Язычники спрашивают миссионера:'^ где же светлый Бог вон у тех, которые день и ночь шаманят за картами и вином, грабят нас и дают грабить другим?" Что должен ответить простодушным язычникам миссионер, не имеющий около себя своих русских собратий? Разве мыслимо с успехом проповедовать Христа диким племенам и предлагать им войти в духовное единение с такой средой, от которой с ужасом отвращается их детское сердце?»[946].

Оттого и нужно миссионерское покаяние. Для этих целей я составил целую антологию церковного плача[947].

Когда мы произносим слово «Православие», то у нас, церковных людей, с этим словом связано воспоминание о чувстве легкости и радости после исповеди, о глазах старца, с которым довелось однажды встретиться, о глубине православной мысли, к которой довелось прикоснуться, о евангельской страничке, которая однажды была «понята»… А какие ассоциации со словом «Православие» у людей, стоящих вне Церкви? Для них это синоним скучной проповеди и приходской злюки. Как видим, слово одно, но только для разных людей оно сопряжено с совсем разными представлениями. "Суперомоним": фонетически тождественное слово, обозначающее даже не то что разные, а просто противоположные реалии.

И не всегда именно они виноваты, что у них сложился именно такой ассоциативный ряд…

Есть неверы, которые остаются неверами по моей личной вине. Они заглянули мне в глаза и не увидели там другой вселенной. И тогда рождается упрек: «Мы говорим: вот что предыдущие поколения познали о Боге, значит, это правда, потому что они были святые. А люди на нас смотрят и думают: святыми, может, ОНИ были, а чем это ТЕБЯ переменило?.. Для того, чтобы стать миссионером, чтобы передавать свою веру, надо, чтобы эта вера ТЕБЯ так потрясла, так изменила, что люди, встречая тебя, могли сказать: "О, это не изваяние, это — живой человек. Я хочу стать таким, как он, не потому что он так или сяк верит, а потому что он стал такой, он стал иконой!.. Я хочу встретить Бога, а не Его описание"»[948].

— Многие люди не могут переступить какой-то внутренний барьер, чтобы открыть свою душу Богу. Не является ли такой преградой боязнь очередной раз обмануться — разочароваться рано или поздно в вере так же, как, например, в коммунистической идее светлого будущего?

— Не думаю, что кто-то удерживается вдали от церкви именно из боязни разочарования. В обществе не ощущается недостатка в людях, готовых откликаться и доверяться. Напротив, в самых разных областях жизни мы ежедневно натыкаемся на свидетельства того, что доверчивость людей выше всякого разумного уровня — люди приходят в энтузиазм от финансовых пирамид, от очередных спасителей России, от мировой демократии и от новых таблеток. Что уж говорить о религии! Потому сегодня важнее проповедовать недоверие как добродетель: «Погодите, остановитесь, охладите энтузиазм, вдумайтесь!». Даже когда речь идет о собственно церковной жизни — и тут приходится порой осаживать: «Полно-те, Вы уверены что избранный Вами духовный советчик духовно и психически здрав?». А когда речь идет о нецерковных мистических кружках, то тут уж тем более уместно спросить: «С чего вы взяли, что голос, который услышал вчера ваш знакомый, является свидетельством высоких духовных дарований проповедника, а не расстройства желу… простите, рассудка?»

Кстати, и когда речь идет о вхождении в церковную жизнь, полезно осаживать человека на самом пороге[949]. Не столько подталкивать к крещению, сколько удерживать от него. Ты всерьез понимаешь, куда ты пришел и зачем? Ты понимаешь, что в твоей жизни должен произойти перелом? Что это нельзя делать между делом? Ты знаешь, как твоя жизнь изменится, если ты станешь христианином? Ты готов вынести эти изменения? Не столько веры надо сегодня требовать от человека, сколько осознанности его веры.

— Как человек может идти к обретению веры?

— Первый шаг рождающейся веры — это отражение реальности. Слово «отражение» я употребляю в данном случае в военном смысле этого слова, как отражают атаку. Я не хочу знака равенства между «привычным» и «бытием». Я не хочу, чтобы вот то, что сейчас навязано моим глазам и чувствам, что для меня привычно — чтобы оно было всегдашним и единственным. Это не должно быть всей правдой.

Есть удивительное стихотворение Александра Зиновьева, — «Молитва верующего безбожника» (Кстати говоря, у меня есть мечта — издать антологию «Молитвы советскихатеистов», советских поэтов. Там будет место и для «Молитв» Булата Окуджавы, и Высоцкого, Евтушенко, и многих-многих других). Так вот, у Зиновьева были такие строчки: