Отец извечно и, согласно собственному характеру, щедро одаряет Сына самим Его рождением и сошествием Святого Духа, чтобы исполнился круг любви. Говоря иначе, Отец исчезает в Сыне, потому что Он от века есть источник любви к Сыну, и оба Они вместе суть любовь. Любовь обнаруживается и в Слове, и в Духе именно потому, что она присуща Божьему естеству. Тот факт, что, родившись, Сын получает Отца, Который есть любовь, побуждает и Сына проявить Себя в Отце, то есть отречься от своего Я. Каждый из них–любимое лицо и любящее лицо, и в этом состоянии они нераздельны.

Это объясняет, почему мы часто называем Ипостась Лицом. Когда лицо обращено к другому лицу, они вперяются друг в друга, и оба — в третье. Значит, любовь в том, чтобы смотреть в лицо друг другу. У каждого из трех Божественных Лиц–собственные характеристики: Отец не сотворен и не рожден, Сын прежде века рожден Отцом, а Дух Святой исходит от Отца. Это особенные характеристики каждого Лица. Все они встречаются в единстве, или в любви.

Таким образом, для нас любовь представляет собой вечную связь трех Лиц единого Божества. В численном смысле Бог не один, Он — единая Любовь, вечное движение между Отцом, Его Словом и Его Духом, и через Них Он приходит к миру. Мир был создан любовью, и кто в этом мире переживает любовь, тот участвует в жизни Самого Бога.

Любовь дана только тому, кто влечется к Лику Отчему, кто возвращается к Отцу как блудный сын, вместе со всеми, кого любит, и со всей вселенной. В самом деле, вселенная, сегодня раздробленная и сломанная, тоже возвратится к Отцу, когда в последний день будет озарена Христом.

Обожение любви есть тайна, которая может быть постигнута лишь в глубинах Божиих и в глубинах души. Всякое иное утверждение — лишь рассудочное приближение к Господу, а не попытка стать с Ним лицом к лицу. А стать лицом к лицу с Богом значит заключить с Ним союз, укоренив тем самым Бога в человеке и укрепив человека. Сторонников любви не следует за это обвинять в пантеизме: никто не говорит, что Божественная сущность смешивается с человеческой. Но без любви Бог не сможет овладеть человеком и поселиться в нем. Для тех, кому дано ощутить это, очевидно, что Бог пребывает в человеке, а человек — в Боге, в Его славе и свете.

И поскольку чувства людей проникнутся этой любовью, постольку люди будут в том троическом отношении друг к другу, которое существует в Боге. Человеческая страсть может приблизиться к Божественной любви только тогда, когда два человека, любящий и любимый, установят друг с другом отношения не внешней близости, которая и есть двойственность, но так повернутся лицом друг к другу, что каждый будет смотреть в лицо другому, и оба — в лицо Третьему, Богу. Ибо только Он один может одушевить два человеческих лица и утвердить их и в независимости и в единстве. Любовь божественная есть таинство любви человеческой. Вторая без первой мгновенно истощается либо располагается только в плане человеческой природы.

Если переместить все это в план человеческого бытия, — а величие Бога в том, что он позволяет переместить Себя в нас, — мы скажем так: я — в тебе, ты — во мне; я могу существовать как личность только в тебе, ты можешь быть собой только во мне. Твоя личность сознает себя и живет — в движении к другому; она умирает, когда замыкается на себе самой. Если хочешь быть самим собой, ты должен согласиться смотреть другим в лицо, то есть давать и принимать. Ты живешь постольку, поскольку отдаешь твою душу и все, чем она обладает, а если ты не даешь, ты умираешь. Ты существуешь не тогда, когда осознаешь свое существование как таковое, но тогда, когда осознаешь самого себя как то, что тебе дано. Ты существуешь постольку, поскольку отдаешь свою жизнь, то есть — поскольку умираешь. А если ты вполне осознаешь себя как любящего, ты будешь всем бытием.

Что же это за тайна, которая побуждает тебя умирать для других и без страха идти навстречу смерти? Ты можешь умереть за другого, только если считаешь, что он для тебя все. Поскольку он — вся вселенная, ты приносишь себя в жертву за него, и для тебя это — единственная возможность существовать. Значит, ты можешь жить только через смерть. Напротив, если ты придаешь себе какое–то значение, ты не можешь принести никакой жертвы, ибо твоя забота–сохранить то, что имеешь. Осознать, что ты сам — ничто, — это предварительное условие, чтобы породить другого. Другой может родиться от тебя только тогда, когда ты убьешь твое эго. Умирая, ты воскресаешь, также как и твой ближний, тем же единым движением, ибо никто не может восстать из мертвых, не пройдя через смерть. И наоборот, кто не согласится добровольно принять смерть, тот, в конце концов, все–таки умрет и умертвит вместе с собой других–таким же единым движением.

Христос открыл эту тайну любви в исторической действительности, он показал ее в своем умении принимать раны. Кто ранен Иисусовой любовью, тот становится вместилищем этой тайны. Вот почему невозможно сделать различие между тем, кто любит по–Божески, и достоверным представлением о Лике Христовом.

Но Христова способность принимать раны — это только одна сторона проявляющейся в истории и вне ее Отчей воли к самоотдаче. Отец истощает Себя в любви к Сыну и Духу. Любовь, по определению, есть не что иное, как самоуничтожение в другом.

На этой земле человек утверждает себя тогда, когда уничижает себя, или умирает в другом. Единственный способ выразить любовь — это преодолеть всякий дуализм. Смерть в другом есть, в сущности, воскресение. Действительно, тот, кто любит, не умирает, потому что он пребывает в состоянии постоянного дарения. А тот, кто любим, не может умереть потому, что пребывает в состоянии постоянного принятия.

Никто не может утверждать, что он живет так, если не верует в Бога, не осознает, что он пребывает в Боге, не охватывает своим взглядом всего бытия. Кто смотрит таким образом на все бытие, тот находит его прекрасным, так же как Бог признал, что все «хорошо весьма». Видя пыль на лице брата, ты постараешься стереть ее, ибо ты любишь его красоту. Объективно ты можешь признавать виновность брата, но грех, сколь бы он ни был велик, никогда не исказит его первоначального великолепия. Более того, твой брат раскается, только если ты его любишь. Стало быть, нужно его любить, считать его лучшим, чем ты сам, признавать всякого грешника, преступника, испорченного человека прекрасным в сравнении с тобой, ибо ты призван видеть порочность в себе самом, а в другом — никогда. О другом знает Бог, Он один–судия. Ты не можешь предварять суда и делать судией себя.

Здесь мы касаемся смысла милосердия (al rahmaniya) в том понимании, которое нам дал Иисус. Слово rahma (милосердие, сострадание) происходит, несомненно, от rahm (матка). Говоря о милосердии Божием, великий сирийский учитель Афраат, а до него Климент Александрийский, утверждали, что Бог есть «мать», потому что Он порождает всех людей и принимает их, когда они возвращаются к Нему. Возможно, слово «милосердие» имеет иной смысл, чем слово «любовь». Но если мы из плана языкового перейдем к самому Божественному порыву, сможем ли мы рассматривать движение милосердия и движение любви как принадлежащие к различным регистрам? Можно бы подумать, что у милосердия не такое широкое поле приложения, как у любви, ибо оно есть прощение грехов. Может показаться, что оно более связано с отрицательной ситуацией в жизни человека, которую преодолевает прощением, чтобы прийти к исцелению. В этом смысле оно было бы ступенью или гранью более широкого, более исчерпывающего понятия любви. В действительности, любовь Божия изливается из самого сердца Бога, из самого сокровенного Его существа. Любовь — не один из Его атрибутов, не сторона Его характера, но целостность этого характера в его беспрерывном движении к сердцу человека. Цель этого движения — освободить это сердце от эго и водворить его в Божественном Я.

Конечно, я понимаю реалистов — или тех, кто притязает на реализм, — которые представляются мастерами психологического или психиатрического анализа, тогда как зачастую они всего лишь носители предрассудков. Представим себе, что они могут открыть некоторые факты или даже все, что касается подвергнутого анализу лица. Значит ли это, что все его действия идут от сердца? Если никто не может судить собственное сердце, — ибо только Бог проникает в глубину сердец, в том числе и моего, — как я могу позволить себе исследовать интимные тайны других людей, каковы бы ни были их слова и поступки? Человеческое существо — тайна, в глубины которой может проникнуть один только Бог, его сотворивший. И по этой же логике любой грешник — тоже тайна, и мне дано только попытаться исцелить его раны. В то мгновение, когда я вместо этого стану ему вредить, я поврежу себе самому.