Now let's return to our psalm, starting with the end, with phonetics and metrics. It is immediately apparent that verse 2 contains a "rhyme" that returns as internal in verse 3. The abundance of alliterations on the "sh" scattered throughout the text is also noticeable. Attention is drawn to the assonances "ey" ("ye") and "ai" ("ya"), concentrated in the second half-verses. In a word, the "instrumentation" does not seem accidental, but deliberate and purposeful. The distribution of ikts is almost regular (three in long "segments", two in short ones).

With parallelisms, however, everything is not so clear. The obvious synonymous parallelism is represented by verse 2. There are commentators who see the first half of verse 6 as a kind of summary of verses 4 and 5, and the second half of verse 6 as a summary of verses 2 and 3. Then we have a "macrochiasm" that encompasses all the verses mentioned above. This interpretation, however, seems too bold. On the contrary, if one agrees with Duhud in his understanding of the second "section" of verse 3 ("will bring me to rich pastures"), and his arguments are by no means lightweight, then there is an inverted synonymous parallelism with the first "segment" of verse 2 ("he will lay me down in a grassy place").

Итак, стилистический уровень библейской поэзии, и в частности псалмов. Она беспримерно (без сравнения — если воспользоваться церковнославянизмом) богата образностью — на этот счет существует общее согласие. Образы черпались из всех без изъятия сфер бытия, от самых возвышенных до самых низменных. И независимо от сферы образы всегда конкретны, наглядны, «вещны». Это связано с качествами — или, если взглянуть с противоположной точки зрения, слабостями — самого еврейского языка библейской эпохи, а именно со сравнительной бедностью его средствами выражения отвлеченных понятий и отношений. Отсюда — простота, пусть серьезная, важная, торжественная даже, но всетаки простота, в известном смысле заземленность библейского текста. А между тем и по-русски, и на других языках эти тексты взвились под стилистические небеса и при этом потеряли «вещность», обескровились. Тут действовал, по-видимому, главным образом психологический мотив: Священное Писание должно быть возвышенным, иначе какое же оно священное? Кстати, та же беда постигла и христианский канон, повествовательные его части (Четвероевангелие, Деяния Апостолов), греческий язык которых по-простонародному незамысловат, неуклюж, а случается, и неграмотен.

Проверим это на переводе нашего псалма в Синодальной Библии.

1. Господь — Пастырь мой: я ни в чем не буду нуждаться.

2. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим.

3. Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего.

4. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох — они успокоивают меня.

5. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих, умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена.

6. Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни.

И лексика, и даже синтаксис поражают безжизненностью, бесплотностью — по сравнению с оригиналом. Регулярно проведенная инверсия существительного и притяжательного местоимения; инверсия определяемого и определения («к водам тихим»); «в виду» в значении «на виду», «перед глазами»; «так» в значении «да», «точно»; и в первую голову лексические архаизмы — пастырь, покоит, злачные пажити, стези, убоюсь, жезл, трапеза, умастил елеем, преисполнена, благость, пребуду — вся эта сверхкнижиость, чтобы не сказать замшелость, привнесена переводом.

Завершая на этом разбор псалма 22, необходимо отметить, что многое осталось даже незатронутым, в частности богословская экзегеза данного текста, довольно существенная как по объему, так и по мысли у евреев и христиан.

Ложная возвышенность тона прочно закреплена традицией, и литературной, и языковой, а стало быть, перестала быть ложной. В этой традиции выполнены и стихотворные переложения Наума Гребнева, и выполнены, мне кажется, прекрасно. Тем более что, перелагая прозу Синодального перевода и сохраняя в целом его стилистический ключ, Гребнев пытается кое-где снизить тон — примешивает к архаизмам просторечье (вестимо, тыщи, одёжи и т. п.), вводит в число размеров дольник.

И все-таки хорошо было бы преодолеть традицию и приблизить русского читателя не только к русской же «Псалтири», но и к древнееврейским mеhuлuм. Тогда, независимо от того, наделен ли он даром веры или нет, он лучше, совершеннее, полнее осознает и прочувствует, что значат слова псалмопевца, вынесенные в заглавие этой статьи: «Господь — сила моя и песнь» (псалом 117, стих 14).