"Нет", – ответил я, – пробежав статью и возвращая газету. "Но кто же сочиняет такие нелепости?" – раздраженно спросил меня А.Н.Волжин.

"Не знаю", – ответил я спокойно.

Последовала пауза, которой я воспользовался для того, чтобы встать и откланяться. А.Н.Волжин был до того озадачен этим, что не решился меня удерживать.

Поверит ли мне А.Н.Волжин, если я скажу, что даже в этом моменте обидных для меня подозрений, я страдал гораздо больше не от сознания оскорбленного самолюбия, а от того, что не мог внушить А.Н.Волжину доверия к моей безоблачной искренности, доказать ему всю непричастность мою к распускаемым обо мне слухам и то, с какими целями и кем эти слухи распускались. Мне было досадно, что я не мог вытащить его из той тины лжи, какой он был окружен и какой не замечал. Но руки мои были связаны... Предубеждение А.Н.Волжина сковывало мои уста, и малейшая попытка разрушить это предубеждение была бы истолкована А.Н.Волжиным как желание добиться во что бы то ни стало портфеля Товарища Обер-Прокурора Св. Синода. Если бы А.Н.Волжин был большим психологом, то понял бы, кто и почему на его вопросы, "кто же сочиняет такие нелепости", я ответил односложно "не знаю", вместо того, чтобы на оскорбление ответить оскорблением или иным образом доказать ему всю непристойность подобного вопроса, обращенного ко мне.

Но то, чего не делал я, то делали за меня обстоятельства, помимо моей воли и моего участия: чем больше А.Н.Волжин преследовал меня своими подозрениями и сомнениями, чем меньше я защищался от его нападок, тем более укреплялись мои позиции, и тем больше колебалось положение А.Н.Волжина. В результате он оказался вынужденным не только зазывать меня к себе, но и интересоваться моим отношением к нему, продолжая, в то же время, считать меня главным виновником всех своих бед.

Вскоре после назначения Н.Ч.Заиончковского я был вызван к Ея Величеству.

Глава XXVII. Высочайшая аудиенция

В скромном одеянии сестры милосердия, с белою повязкою на голове, приняла меня в этот раз Императрица. До чего грустным было это свидание! То было время, когда Дума и прогрессивная общественность, мечтая о ниспровержении монархии, с особою силою и азартом развивали свой натиск на Россию и в своем безумии безжалостно терзали Императрицу возмутительнейшей клеветой. И это тогда, когда, изнемогая от личных болезней, подавленная тяжкими обидами и оскорблениями. Государыня не выходила из лазаретов, работая до обмороков, утешала страждущих, делала перевязки раненым, поддерживая силы и бодрость духа окружающих... Сколько величия нравственного нужно было иметь для того, чтобы в эти моменты личных страданий думать о тех, кто подвергался такой же травле со стороны прогрессивной общественности, ободрять и утешать их...

В вызове меня к Ея Величеству сказался деликатный жест Императрицы в отношении того, кого считали обиженным и обойденным, и я это почувствовал с первых же слов, обращенных ко мне.

Я имел случай лишний раз убедиться в проницательности и глубине ума Государыни и в том, насколько ясно Ея Величество видела закулисную игру А.Н.Волжина и как верно расценивала эту игру. Несомненно, что Императрица была задета отношением А.Н.Волжина ко мне, как Ее кандидату; но неискренность А.Н.Волжина, заставлявшая его прибегать ко всевозможным уловкам, чтобы скрыть ее, производила на Государыню вдвойне тяжкое впечатление.

"Он слишком параден для того, чтобы быть Обер-Прокурором Св. Синода, где требуются простые, скромные, верующие люди, где нужно общение с людьми, с которыми он и разговаривать не умеет", – сказала мне Императрица.

Как ни метка была такая характеристика, но я вынужден был промолчать из опасения, что даже малейшее осуждение А.Н.Волжина, самый незначительный намек на характер наших отношений с ним могли быть истолкованы как приемы борьбы между соперниками из-за власти.

Разговор коснулся общегосударственных вопросов.