Весьма многие и безрассуднейшие из молодых людей в Афинах, не только незнатного рода и имени, но благородные и получившие уже известность, как беспорядочная толпа, по молодости и неудержимости в стремлениях, имеют безумную страсть к софистам. С каким влечением ценители коней и любители зрелищ смотрят на состязающихся на конском ристалище? Они вскакивают, вскрикивают, бросают вверх землю, сидят на месте и как будто правят конями, бьют по воздуху пальцами, словно бичами, запрягают и перепрягают коней, хотя все это совсем от них не зависит. Они охотно меняются между собою ездоками, конями, конюшнями, распорядителями зрелищ; и кто же это? часто бедняки и нищие, у которых нет и на день достаточного пропитания. Совершенно такую же страсть питают в себе афинские юноши к своим учителям и к соискателям их славы. Они заботятся, чтобы и у них было больше товарищей, и учителя через них обогащались. И что весьма странно и жалко, заранее уже захвачены города, пути, пристани, вершины гор, равнины, пустыни, каждый уголок Аттики и прочей Греции, даже большая часть самых жителей, потому что и их считают разделенными между соперниками. Поэтому как; скоро появляется ктонибудь из молодых людей и попадается в руки имеющих на него притязание (попадается же или волею, или неволею), у них существует такой аттический закон, в котором с серьезным смешивается шуточное. Новоприбывший селится к одному из приехавших ранее него другу или родственнику, или земляку, или комулибо из отличившихся в софистике и приносящих доход учителям, за что у них находится в особой чести, потому что для них и то уже награда, чтобы иметь приверженных к себе. Потом новоприбывший терпит насмешки от всякого желающего. И это, полагаю, заведено у них с тем, чтобы сократить гонор поступающего и с самого начала взять его в свои руки. Шутки одних бывают дерзки, а других – более остроумны, это соотносится с грубостью или образованностью новоприбывшего. Такое обхождение тому, кто не знает, кажется очень странным и немилосердным, а тому, кто знает наперед – весьма приятным и простительным, потому что представляющееся грозным делается большей частью для вида, а не действительно таково. Потом новоприбывшего в торжественном сопровождении через площадь отводят в баню. И это бывает так;: став попарно и на расстоянии друг от друга, ведут впереди молодого человека до самой бани. А подходя к ней, поднимают громкий крик и начинают плясать как исступленные; крик же означает, что нельзя им идти вперед, а нужно остановиться, потому что баня не принимает. И в то же время, выломав двери и грохотом приведя в страх вводимого, позволяют ему, наконец, войти, а потом дают ему свободу, встречая из бани как; человека с ними равного и включенного в их братство, и это мгновенное освобождение от огорчений и прекращение их во всем обряде посвящения есть самое приятное.

А я своего великого Василия не только сам принял тогда с уважением, потому что предвидел в нем твердость нрава и зрелость в размышлениях, но таким же образом обходиться с ним убедил и других молодых людей, которые не имели еще случая знать его, многими же был он уважаем с самого начала по предварительным слухам. Что же было следствием этого? Почти он один из прибывших избежал общего закона и удостоен высшей чести не как новопоступающий. И это было началом нашей дружбы. Отсюда первая искра нашего союза. Так почувствовали мы любовь друг к другу.

Потом присоединилось и следующее обстоятельство, о котором также не стоит умалчивать. Я примечаю в армянах, что они люди не простодушные, но довольно скрытные и хитрые. Так; и в это время некоторые из числа более знакомых и дружных с Василием, еще по товариществу отцов и прадедов, которым случилось учиться в одном училище, пришли к нему с дружеским видом (в действительности же приведены были завистью, а не благорасположением) и предложили ему вопросы более спорные, нежели разумные. Давно зная даровитость Василия и не терпя тогдашней его славы, они покушались с первого приема подчинить его себе. Ибо невыносимо было, что они, прежде него облекшиеся в философский плащ и привыкшие метать словами, не имеют никакого преимущества пред иноземцем и недавно прибывшим. А я, человек, привязанный к Афинам и недальновидный (потому что, веря наружности, не подозревал зависти), когда стали они ослабевать и обращаться уже в бегство, возревновал о славе Афин, и, чтобы не пала она в лице их и не подверглась вскоре презрению, возобновив беседу, подкрепил молодых людей, и, придав им веса своим вмешательством (в подобных же случаях и малая поддержка может все сделать), ввел, как; говорится, равные силы в битву. Но как; скоро понял я тайную цель собеседования, потому что невозможно стало скрывать ее далее и она сама собою ясно обнаружилась, тогда, употребив неожиданный прием, перевернул я корму и, став заодно с Василием, сделал их победу сомнительной. Василий же понял дело сразу же, потому что был проницателен как едва ли кто другой, и, исполненный ревности (опишу его совершенно гомеровым слогом), словом своим приводил в замешательство ряды этих отважных, и не переставал поражать силлогизмами до тех пор, пока не принудил к полному отступлению и решительно взял над ними верх. Этот второй случаи возжигает в нас уже не искру, но светлый и высокий огонь дружбы. Они же удалились без успеха, не укоряя самих себя за опрометчивость, но сильно досадуя на меня, как на злоумышленника, и объявили мне явную вражду, обвиняли меня в измене, говоря, что я предал не только их, но и все Афины, потому что они разрушены при первом покушении и пристыжены одним человеком, которому само его положение новичка не позволяло бы на это отважиться.

Но такова человеческая слабость! Когда, желая великого, вдруг получаем ожидаемое, тогда кажется это нам ниже того, каким казалось. И Василий подвергся этой же болезни, сделался печален, стал скорбеть духом и не мог одобрить сам себя за приезд в Афины, искал того, на что питал в себе надежды, и называл Афины обманчивым блаженством. В таком он был положении, и я рассеял большую часть скорби его, то представлял доказательства, то к доказательствам присоединял душевность, рассуждая (и, конечно, справедливо), что, как нрав человека может быть познан не вдруг, но только в продолжение времени и при очень близком обращении, так; и ученость познается не по редким и не по маловажным опытам. Этим привел я его в спокойное расположение духа и после взаимных опытов дружбы еще больше привязал его к себе. Когда же по прошествии некоторого времени открыли мы друга другу желания свои и предмет оных – философию, тогда уже стали мы друг для друга все – и товарищи, и сотрапезники, и родные, одну имея цель, мы непрестанно возрастали в пламенной любви друг к другу. Ибо любовь плотская и привязана к быстро проходящему, и сама скоро проходит, и подобна весенним цветам. Как; пламя, по истреблении им вещества, не сохраняется, а угасает вместе с тем, что горело, так; и страсть эта не продолжается после того, как увянет воспламенившее ее. Но любовь по Богу и целомудренная, и предметом имеет постоянное, и сама продолжительна. Чем большая представляется красота имеющим такую любовь, тем крепче привязывают к себе и друг к другу любящих одно и то же. Таков закон любви, которая превыше нас!

Чувствую, что увлекаюсь за пределы времени и меры, сам не знаю, каким образом встречаюсь с этими изречениями, но не нахожу средств удержаться от повествования. Ибо, как; только пропущу чтонибудь, оно мне представляется необходимым и лучшим того, что было избрано мною прежде. И если бы кто силою повлек меня прочь, то со мною произошло бы то же, что бывает с полипами, с плотью которых так; крепко сцеплены камни, что когда снимаешь их с поверхности, никак не можешь оторвать, разве от усилия твоего или часть полипа останется на камне, или камень оторвется с полипом. Поэтому, если кто мне уступит, имею искомое, а если нет, буду заимствовать сам у себя.

В таком расположении друг к другу, такими золотыми столпами, как; говорит Пиндар, подперши чертог добростенный, простирались мы вперед под воздействием Бога и своей любви. О, перенесу ли без слез воспоминание об этом! Нами руководили равные надежды и в деле самом завидном – в учении. Но далека была от нас зависть, усерднейшими же делало соревнование. Оба мы стремились не к тому, чтобы которомулибо из нас самому стать первым, но каким бы образом уступить первенство друг другу; потому что каждый из нас славу друга почитал своей собственной. Казалось, что одна душа в обоих поддерживает два тела. И хотя не заслуживают признания утверждающие, что все разлито во всем, однако же нужно поверить нам, что мы были один в другом и один у другого. У обоих нас одно было упражнение – добродетель и одно усилие – до отшествия отсюда, отрешаясь от здешнего, жить для будущих надежд. К этой цели направляли мы всю жизнь и деятельность, и заповедью к тому руководимые, и поощрявшие друг друга к добродетели. И если кратко будет сказать так;: мы служили друг для друга и правилом, и отвесом, с помощью которых распознается, что прямо и что не прямо. Мы вели дружбу и с товарищами, но не с наглыми, а с целомудренными, не с задорными, а с миролюбивыми, с которыми можно было не без пользы сойтись; ибо мы знали, что легче заимствовать порок, нежели передать добродетель, так как скорее заразишься болезнью, чем сообщишь другому свое здоровье. Что касается до уроков, то мы любили не столько самые приятные, сколько самые совершенные, потому что и это способствует молодым людям в увеличении добродетели или порока. Нам известны были две дороги: одна – это первая и превосходнейшая, вела к нашим священным храмам и к тамошним учителям; другая – это вторая и неравного достоинства с первой, вела к наставникам наук; внешних. Другие же дороги – на праздники, зрелища, народные гуляния, пиршества, предоставляли мы желающим. Ибо и достойным внимания не почитаю того, что не ведет к добродетели и не делает лучшим своего приверженца. У других бывают какиелибо прозвища, или отцовские, или свои, по роду собственного звания и занятия, но у вас одно великое дело и имя – быть и именоваться христианами. И этим хвалились мы больше, чем Гигес (допустим, что это не легенда) обращением перстня, с помощью которого стал он царем Лидийским, или Мидас золотом, от которого он погиб, как; только получил исполнение желания и стал (это другая фригийская легенда) все обращать в золото. Что же сказать мне о стреле гиперборейца Авариса или об Аргивском пегасе, на которых нельзя было так; высоко подняться на воздух, как высоко мы один при помощи другого и друг с другом воспаряли к Богу? Или выразиться короче? Хотя для душ других (не без основания думают так люди благочестивые) пагубны Афины, потому что изобилуют злым богатством – идолами, которых там больше, чем в целой Элладе, так; что трудно не увлечься вместе с другими, которые их защищают и хвалят, однако же не было от них никакого вреда для нас, сжавших и заградивших сердце. Напротив того (если нужно сказать и то, что, в общем, обыкновенно), живя в Афинах, мы утверждались в вере, потому что узнали обманчивость и лживость идолов и там научились презирать демонов, где им удивляются. И если действительно есть или в одном народном веровании существует такая река, которая пресна, когда течет и через море, и такое животное, которое прыгает и в огне все истребляющем, то мы походили на это в кругу своих сверстников. А всего прекраснее было то, что и окружающее нас братство не было неблагородно как; наставляемое и руководимое таким вождем, как; восхищающееся тем же, чем восхищался Василий, хотя нам следовать за его полетом и жизнью значило то же, что пешим бежать за Лидийской колесницей.

Через это самое приобрели мы известность не только у своих наставников и товарищей, но и в целой Элладе, особенно у знатнейших мужей Эллады. Слух о нас доходил и за пределы ее, как сделалось это известно из рассказов многих. Ибо кто только знал Афины, тот слышал и говорил о наших наставниках, а кто знал наших наставников, тот слышал и говорил о нас. Для всех мы были и слыли небезызвестной парой, и в сравнении с нами ничего не значили их Оресты и Паллады, их Молиониды, прославленные Гомером, и которым известность доставили общие несчастья и искусство править колесницей, действуя вместе вожжами и бичом. Но я нечаянно увлекся похвалами самому себе, хотя никогда не принимал похвал от других. И совсем не удивительно, если и в этом отношении приобрел я коечто от дружбы с ним; если как; от живого пользовался уроками добродетели, так от преставившегося пользуюсь случаем говорить в похвалу свою.