…Утром на третий день после того, как Иисус был распят и умер, Мария Магдалина приходит ко Гробу Господню — эта сцена, вероятно, присутствовала в первой редакции Евангелия от Иоанна. Но очевидно, там сначала не было тех частей, которые в нашем сознании прочно связаны с Евангелием от Иоанна, — притчи о добром пастыре, прощальной беседы, образа виноградной лозы. Почти не было и прямой речи. В середине 60-х гг., через 10—15 лет после первой редакции, появилась вторая, в которую были включены элементы синоптической традиции. Происходило срастание материала, который был в протоевангелии от Иоанна, с материалом, составившим затем Евангелия от Марка, Матфея и Луки.

На третьем этапе своего формирования Евангелие от Иоанна впитывает в себя ту лексику, те богословские термины, которые характерны для посланий апостола Павла и Евангелия от Луки. Лингвистический анализ, максимально облегченный сегодня компьютерной техникой, показывает, как именно входили новые элементы в Евангелие от Иоанна. На этом этапе складывались тексты тех больших речей Иисуса, которые, можно сказать, составляют для нас главное содержание Евангелия от Иоанна. На последнем, четвертом, этапе, в начале II в., Евангелие от Иоанна приобретает свои окончательные черты. В нем появляются пролог — первые 18 стихов 1-й главы и 21-я глава — она целиком относится к четвертой редакции.

Возникает вопрос, а не следует ли реконструировать первую редакцию, объявить ее канонической и отвергнуть тот материал, который был включен в текст позднее? Наверное, все-таки нет. И хорошим примером тут служит начало 8-й главы — история о прощении грешницы, женщины, схваченной во время свидания с любовником. Этот текст по языку и стилю достаточно явно выпадает из Евангелия от Иоанна, он органичен, скорее, для Евангелия от Луки — здесь даже можно найти место, куда можно было бы его вставить. Да, казалось бы, этот текст, начало 8-й главы, противоречит внутреннему единству четвертого Евангелия. Но он не противоречит всему остальному в Евангелиях, не представляется чем-то инородным, вставным, не выделяется из всего корпуса Нового Завета. Поэтому задача современного читателя — сохранить, воспринять, осмыслить его внутри всей полноты новозаветного повествования. Можно спорить о происхождении этого текста, но о его принадлежности к новозаветному преданию спорить невозможно. И поэтому имеет смысл оставить его в составе Евангелия от Иоанна, которое (как и любое другое каноническое Евангелие) давно уже не существует само по себе, но является органичной частью Нового Завета.

Новозаветное предание сохранялось в устной форме, видоизменялось и мало-помалу включалось в тексты. Так из небольших первоначальных евангелий вырастали тексты, которые мы имеем сегодня, — включавшие элементы устной традиции, апостольского предания, которое жило в христианской общине во второй половине I в. и в первые годы II в. н. э. Закономерно возникает вопрос: а может быть, Евангелия рассказывают нам не об Иисусе из Назарета, а о том Его образе, который сложился в первой Церкви?

Замечательный ученый, человек огромной личной веры Рудольф Бультман (1884—1976) считал, что об историческом Иисусе мы практически ничего не знаем, а знаем лишь Иисуса из проповеди второй половины I — начала II в. Это была точка зрения отнюдь не безбожника и не человека, стремившегося взорвать христианство. Это было убеждение, личное исповедание ученого и христианина, горящего своей верой. Теория Бультмана сыграла очень важную роль в развитии дальнейших исследований в области Нового Завета, ибо именно на базе этой теории, на базе здорового скептицизма родились новые методы прочтения Евангелия.

Вообще, какой-то скептицизм в том, что связано с верой, необходим. В тех областях, где данные можно проверить экспериментальным путем, в этом нужды нет. Когда же мы утверждаем что-то, относящееся к вере, необходимо здоровое недоверие — недоверие апостола Фомы, о котором мы читаем в последней главе Евангелия от Иоанна. Апостол Фома выступает не как неверный (как неправильно аттестует его русский фразеологизм, называя Фомой Неверным), а как нелегковерный или же боящийся поверить молве, ибо отвергает он то, что ему говорят, считая возможным верить лишь в то, в чем может каким-то образом убедиться на собственном опыте. И этот опыт ему дается.

Вероятно, и мы должны идти путем апостола Фомы, иначе нас непременно застигнут в пути катастрофы, как это случилось в России в начале XX в., когда отсутствие здорового скептицизма привело многих к потере веры. Если вспомнить кампанию по вскрытию мощей святых, развернувшуюся в 1918—1923 гг., то нельзя не признать, что большевики провели ее очень «грамотно»: никто из красноармейцев, чекистов, партийных работников, которые организовали это мероприятие, к мощам не прикасался, раки вскрывались руками священнослужителей. Поднимая крышки саркофагов и покровы, которыми были закрыты мощи, священнослужители либо вынимали куклы, либо обнаруживали, что там вообще ничего нет. Иногда под куклами находили отдельные кости святых угодников — останки, которые, как мы теперь знаем, собственно, и были мощами.

Произошло же это по той причине, что в России с XVII в. был распространен взгляд, согласно которому святой после смерти должен непременно остаться нетленным. До XVII в. так не считали. Более того, если анализировать слово «мощи», то можно понять, что оно означало «кости», потому что именно кости придают крепость телу. Летописец, рассказывающий, как были взяты из земли мощи преподобного Феодосия Печерского, пишет, что святой был «не в телесе, а в мощах», — понятно, что найдены были только его кости. Таким образом, до XVII в. как на Востоке, так и в России мощами святых считались кости. Однако в двух монастырях — Киево-Печерской и Псково-Печерской лаврах в силу особых природных условий тела усопших не подвергались тлению, поэтому распространилась точка зрения, что такими, сохранившимися целиком, и должны быть мощи святых. В начале XIX в., вероятно, чтобы как-то польстить мнению простых людей, в монастырях в раки святых стали помещать (по примеру христианского Запада) урны с останками в виде нетленных фигур тех или иных угодников.

Можно представить, какое потрясение испытывали люди, собравшиеся в храме, чтобы защитить святыню от поругания, когда из саркофага, перед которым они благоговейно склоняли колени, извлекалась такая урна. Для них это была катастрофа. Люди, считавшие себя верующими, столкнувшись, как им казалось, с «обманом», вообще отказывались от Бога.

Не случайно поэтому афонские монахи учат, что к чудесам нужно относиться крайне осторожно, а рассказывать о них следует только на исповеди духовнику. Они вообще не рекомендуют произносить слово «чудо», потому что, говорят они, в поисках чуда легко соскользнуть в язычество. Однажды мне принесли газету со статьей об иконе Божией Матери, у которой люди исцеляются от онкологических заболеваний. Автор писал, что дети, облысевшие во время болезни, лобызали икону, и спустя какое-то время у них, по свидетельству матерей, волосы вновь начинали расти. Это действительно так. Но общеизвестно и то, что волосы выпадают не из-за болезни, а после определенных методов лечения. Как только курс лечения прекращается, волосы снова начинают расти. И в том случае, если болезнь продолжает развиваться. Таким образом, автор этой статьи продемонстрировал вопиющую безграмотность и безнравственность. Подобные «свидетельства» о чудесах приводят не к вере, а к безверию.

Стремление привлечь людей к вере с помощью сенсации — это путь, отвергнутый Самим Иисусом. В Евангелии от Матфея искуситель предлагает Ему спрыгнуть с крыши храма, — мол, увидев Его невредимым, народ пойдет за Ним? Иисус отвергает этот путь. Разумеется, и мы должны его отвергнуть.

Читая Евангелие, мы сегодня можем увидеть в нем настоящего Иисуса (как и разглядеть на иконе настоящего подвижника, а не просто его стилизованное изображение). Но для этого нужно научиться читать Новый Завет. Евангелие — это икона Христа, писавшаяся десятилетиями. Как увидеть Того, Кто на ней изображен, или, как говорили в эпоху Вселенских Соборов, как «от образа дойти до первообраза»?

Есть несколько критериев, позволяющих говорить о достоверности текста, его надежности. Во-первых, наличие арамеизмов, когда в греческом тексте проступает арамейский оригинал. Во-вторых, непохожесть текста на то, что говорят фарисеи, ессеи, на то, что сказано в Талмуде, и т. д. Эта непохожесть подчас бывает шокирующей. В Евангелии от Марка, например, есть фраза, которая многих повергает в смущение. Иисус говорит: «Небо и земля прейдут; но слова Мои не прейдут. О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец» (Мк. 13:31—32). В Евангелиях от Матфея и от Луки слово «Сын» убрано, потому что авторам, видимо, казалось, что эта фраза принижает Иисуса. Третье. Новый Завет включает разные предания. И когда что-то в Евангелии повторяется, и, может быть, даже не один раз, можно быть уверенным: это слово восходит к тому, что говорил Иисус.

К текстам Нового Завета необходимо относиться бережно, их нужно учиться читать, вглядываясь вглубь, как современные иконописцы всматриваются в древние иконы. Всякий раз, когда прикасаешься к евангельскому слову, которое через два тысячелетия сохранило свою свежесть, от которого исходит дыхание уст Иисуса, произнесших его, понимаешь, что это чудо. Чудо, с которым не сравнится никакое другое. Это — чудо всепроникающего присутствия Божия. Оно раздвигает границы тысячелетий, и в результате Иисус, абсолютно реально входя в нашу жизнь, действительно оказывается здесь, среди Нас.