Who, however, does not regard such manifestations of the soul as the teachings of nature, or as the silent messages of an innate conscience, is more likely to see in them an ordinary and even vicious way of conducting a conversation with the help of common, and moreover, bookish opinions. Undoubtedly, the soul is older than the letter, the word is older than the book, and the feeling is older than the style, and the man himself is older than the philosopher and poet. But is it therefore necessary to think that before the appearance of literature and its dissemination, people were dumb without such speeches? Has no one spoken of God and His goodness, of death, of hell?

Speech, it seems to me, was poor; but it could not exist at all in the absence of that without which even now it cannot become better, more abundant, and more intelligent, if there was not yet that which is now so easy, so familiar, and so near that it is born almost on the lips—that is, there were no writings in the world before, as I think, Mercury was born. And how, I ask, did that which no mind had ever imagined, no tongue spoken, no ear heard, got into these writings and spread into speech? Why, the Divine Scripture, which we and the Jews have, to whose wild olive tree we are grafted, is much older than the pagan writings, most of which are not very ancient, as we have shown in our place to confirm its authenticity. And if the soul borrowed its utterances from the writings, it must be supposed to be undoubtedly from ours, and not from yours, for the ancient writings are more capable of instructing the soul than the later ones, who themselves relied on the support of the former. For even if we admit that the soul has received instruction from your writings, yet this instruction goes back to the original source, and it belongs entirely to us, as well as everything that has been borrowed from our writings and transmitted to others. And since this is the case, it is not very important whether the consciousness of the soul (animae conscientia) is created by God himself or by divine writings. Why, then, do you want, man, that all this should come into stable everyday use from your human writings?

6. Итак, доверяй своим сочинениям, тем более, — как мы разъясняем. — верь божественным, но особенно, — по решению самой души. —верь природе. Выбери из этих сестер истины ту, которую ты почитаешь более верной. Если в своих сочинениях ты сомневаешься, то ни Бог, ни природа не обманут. А чтобы поверить природе и Богу, верь душе, — и тогда окажется, что ты и себе поверишь. Душу ты ценишь в меру того, чем она тебя сделала, ей ты принадлежишь целиком, она для тебя—все, без нее ты не можешь ни жить, ни умереть, ради нее пренебрегаешь и Богом. А раз ты боишься стать христианином, — спроси ее: почему, почитая других, она славит имя Божье? Почему, браня духов, вызывает к демонам? Почему заклинает небо и проклинает землю? Почему служит в одном месте, а защитника ищет себе в другом? Почему судит о мертвых? Почему на устах ее речи христиан, которых она не желает ни слышать, ни видеть? Почему она научила нас этим речам или переняла их у нас? Почему она или учила, или училась?

При такой нескладности жизни складность учения подозрительна. Ты неразумен, если эту складность станешь приписывать только нашему или греческому языку (которые в родстве между собою)—до такой степени, что пренебрежешь всеобщностью природы. Душа сошла с небес не только для латинян или аргивян. Человек одинаков во всех народах, различны лишь имена; душа одна—различны голоса; дух един—различны звуки; у каждого народа свой язык, но материя языка—всеобща.

Повсюду Бог и повсюду благость Божья; повсюду демоны и демонские проклятья, повсюду призывы к Суду Божьему; повсюду смерть и сознание смерти, и повсюду свидетельство этого. Всякая душа по праву своему возглашает то, о чем мы не смеем и пикнуть. Стало быть, всякая душа заслуженно является и виновницей и свидетельницей, — и настолько же виновница заблуждения, насколько свидетельница истины, и в Судный день предстанет перед чертогами Божьими, не имея, что сказать.

Ты проповедовала Бога, но не искала Его, отвращалась от демонов и почитала их, взывала к Суду Божьему и не верила в него, представляла себе муки адовы и не остерегалась их, разумела имя христианское и христианское имя преследовала.

О терпении

Пер. Ю. Панасенко.

1. Исповедуюсь перед Господом Богом, что я довольно безрассудно, если даже не бесстыдно, осмелился писать о терпении, к проявлению которого я, пожалуй, вообще не способен, как человек невеликой добродетели. Между тем, берущимся привлечь внимание и интерес к чему–либо прежде всего следовало бы самим отличиться в занятиях этим и подкрепить настойчивость в убеждении примером собственного поведения, дабы не краснели слова, не подкрепленные делами. О, если бы краска стыда послужила таким лекарством, чтобы стыд за неспособность осуществить то, к чему мы призываем других, стал нашим наставником в делах. Правда, всевозможных добродетелей (как, впрочем, и пороков) такое невероятное количество, что их достижению и проявлению может помочь одна только благодать Божественного вдохновения. Ибо наивысшее благо по праву принадлежит Богу. И никто, кроме Владыки, не распределяет его сообразно достоинству каждого. Таким образом, для меня станет как бы утешением рассуждение о том, чем не дано насладиться самому, — подобно больным, которые, хоть и лишены здоровья, не могут молчать о его благах. Поэтому я, бедный, вечно больной от жара нетерпения, должен и вздыхать, и призывать, и рассуждать о здоровье терпения, которым не обладаю; вспоминая и созерцая свою немощность, я убеждаюсь, что нелегко достичь хорошей, крепкой веры и чистоты учения Господа, если не приходит на помощь терпение. Терпение настолько необходимо на пути к богоугодным делам, что никто не может исполнить ни одной заповеди, не может осуществить ни одного богоугодного дела, если устранится от терпения. Даже те, кто живет в неведении, награждают терпение званием высшей добродетели. По крайней мере, философы, которые, как обычно полагают, наделены душевной мудростью, придают ему большое значение; в то время, как они враждуют между собой из–за приверженности к различным школам и несходства во мнениях, они единодушны только относительно терпения и лишь в одной области своих занятий заключили мир [136]. По поводу терпения у них возникает согласие, о нем они могут договориться; стремясь к совершенству, они единодушно взыскуют терпения. Словом, всякое доказательство мудрости они начинают с терпения. Тем важнее свидетельство в его пользу, если даже суетные мирские науки побуждаются хвалить и прославлять его. А, может, неправильно, если Божественный предмет обсуждается мирскими искусствами? Но об этом пусть заботятся те, кому скоро станет стыдно своей мудрости, повергнутой и развенчанной вместе с миром сим.

2. Пример для упражнения в терпении дает нам не человеческое чувство, воспитанное по образу тупого собачьего равнодушия [137], а Божественное изложение живого и небесного учения, показывающее как пример терпения прежде всего Самого Бога, Того Бога, Который цветами этого света одинаково украшает праведных и неправедных. Он терпеливо позволяет, чтобы благами времен года, услугами стихий, всеми дарами природы одновременно пользовались достойные и недостойные, терпит даже самые неблагодарные языческие народы, поклоняющиеся суетным искусствам и делам рук своих, преследующие Имя и семью Его, терпит их роскошь, корысть, излишества, зависть. Ясно, что Своим терпением Он наносит ущерб Самому Себе. Ведь многие потому не веруют в Господа, что до сих пор не видели Его разгневанным на мир.

3. Этот вид Божественного терпения воспринимается нами как бы издали, и, может быть, подходит только для небес. Что же можно сказать о том виде терпения, который можно чуть ли не потрогать рукой, совершенно открыто, на земле, среди людей? Бог терпит Свое рождение в утробе матери и, родившись, терпеливо переносит взросление, а повзрослев, не торопится быть узнанным, но навлекает на Себя презрение, принимает крещение от слуги Своего, а попытку искусителя сблизиться отвергает одними лишь словами. Когда же Он становится Учителем от Бога (Иоан. 3:2), научающим избежать смерти людей, осознавших спасительность и благодетельность терпеливого отношения к обидам, Он не требует, не спорит, не повышает тона при разговоре. Он не ломает надтреснутого посоха и не гасит курящегося светильника (ср. Ис. 42:1—4; Матф. 12:19—20). И не обманут был пророк. Действительно, Сам Бог дал доказательство, поместив в Сыне Дух Свой вместе с полнотой терпения. Он не отверг никого из тех, кто желал к Нему присоединиться, ничьей трапезы и кровли Он не презрел, прислуживал даже при омовении ног учеников. Он не отверг ни грешников, ни мытарей, даже не разгневался на то селение, которое не захотело принять Его, хотя ученики Его желали, чтобы столь скверному месту был послан небесный огонь [138]. Он заботился о неблагодарных, уступал злоумышленникам. Мало того, Он упорно не желал назвать даже Своего предателя, который был среди Его спутников [139]. Когда Он был предан и Его вели как домашнее животное на заклание, — Он не больше отверзает уста, чем агнец в руках стригущего (Ис. 53:7). Он, Кому, если бы Он только захотел, на помощь с небес явились бы легионы ангелов, не разрешил одному из Своих учеников встать с мечом на Свою защиту [140]. Терпение Господа было поражено вместе с Малхом [141]. Значит, Он и на будущее осудил применение меча и, возвратив здоровье тому, кого Сам и пальцем не тронул, изгладил вину терпением, живым источником милосердия. Я уже не говорю о том, что Его распинают, — для этого Он и пришел. Но неужели было необходимо, чтобы назначенная смерть сопровождалась такими унижениями? Вознамерившись уйти из мира, Он хотел насытиться наслаждением терпения. Его оплевывают, секут, осмеивают, издевательски наряжают и еще более издевательски увенчивают [142]. Удивительный пример душевного равновесия! Тот, кто вознамерился скрыться в образе человека, не позволил себе ни единого случая человеческого нетерпения. Уже по одному этому, фарисеи, вы должны были признать Господа! Никто из людей не проявил такого терпения. Количество и разнообразие подобных доказательств таковы, что их обилие склоняет язычников к умалению веры, а у нас служит основанием к ее укреплению: не только слова поучения, но и перенесенные Господом страдания достаточно ясно показывают тем, кому дано верить, что терпение Божье есть осуществление и проявление некоего природного свойства.

4. Итак, если мы видим, что все добрые и благонамеренные слуги ведут себя сообразно с характером господина, если искусство служения состоит в послушании, а правило послушания — в покорном подчинении, — то насколько больше нужно нам приноровляться к Господу, то есть быть слугами Бога Живого, Суд Которого состоит не в наложении оков или даровании свободы, но в вечности или наказания, или спасения! Чтобы избежать Его суровости и сподобиться милости, необходимо такое усердие в послушании, которое соответствовало бы тому, чем угрожает суровость или что обещает милость. Поэтому мы подражаем в послушании не только людям, находящимся под ярмом рабства или обязанным проявлять послушание по другим законным основаниям, но и домашним животным, и даже диким, зная, что Господь назначил и дал их для наших нужд. Неужели нас превзойдут в искусстве послушания те, кого Бог подчинил нам? В конце концов, повинующиеся признают своего господина. А мы сомневаемся, слушаться ли Того Единственного, Кому мы подвластны, то есть Господа. И как несправедливо, даже неблагодарно самому не возвратить благодеяний, полученных от многих по чужой милости, Тому Единственному, по Чьей милости ты их получил! Но не будем больше говорить о необходимости послушания Господу Богу. Ибо достаточно только признать Бога, чтобы понять возложенное на нас. А дабы не показалось, что слова о послушании вставлены не по делу, заметим, что само послушание выводится из терпения. Разве бывает, чтобы нетерпеливый повиновался, а терпеливый упирался? Но кто может достаточно понять всю добродетель Господа Бога, которую Он, поборник и восприемник всех добродетелей, явил в Себе Самом? Кто может усомниться, что ко всякому благу, поскольку оно принадлежит Богу, Его приверженцам следует стремиться всей душой? Сообразно этим [предварительным замечаниям] похвала и увещание к терпению изложены нами кратко, наподобие формулы судебного возражения (praescriptionis compendium).