Никто не предпочитает зло как зло; но под воздействием заключающегося в нем удовольствия, и воображая его благом, считает его желательным… и, поскольку дело обстоит так, в нашей власти освободить себя от незнания и от дурного, но соблазнительного выбора, и, самое главное, не соглашаться с этими лживыми порождениями воображения[67].

Иначе — в том отрывке из «Евангелия истины», который выбран для анализа; в нем «сон», от которого пробуждается гностик, представлен как кошмар, в котором нет ничего соблазнительного. Но это значит, что за его поддержание должен быть ответственен не самообман, а какой‑то другой механизм. Вместо классической проблемы: за счет чего зло может казаться предпочтительней добра? — здесь возникает другой вопрос: что может удерживать человека в узах столь хрупких, как сновидение?

На этот вопрос Ганс Йонас и Барбара Аланд (с которой в этом согласен и автор книги) дают разные ответы.

Ионас объясняет этот парадокс так. Кошмар не может восприниматься как зло кем‑либо, пока он у него в плену. Это ситуация полного неведения самой идеи блага. Ничто даже не кажется благим: действуют только такие мотивы, как «зависть и соперничество», о которых говорится в «Евангелии истины» немного раньше (24.25—26). Погруженность в ситуацию причинения зла и страдания от него столь полная, что никакого осознания того, что это зло, просто не может появиться, поскольку такое осознание подразумевало бы по меньшей мере некоторую степень отстранения от ситуации. «Лишь пробуждение из бессознательного состояния («неведения»), совершенное воздействием извне, открывает человеку его ситуацию, до тех пор от него сокрытую»[68]. Пробуждение как раз и выявляет это полное неведение спавшего о том, что у него нет знания о благе. Оно, таким образом, приносит сперва не отсутствующее знание, а лишь знание о его отсутствии. Эмоциональным коррелятом этого знания является не радость, а «приступ ужаса и отчаяния»[69]; от него и защищает себя сознание, поддерживая себя в состоянии делюзии (негативного самообмана), символизируемом метафорой сна. И эта самозащита может быть пробита только «явлением сверхмирного в мир», которое происходит в форме «зова», когда Бог «окликает» человека по его «мистическому духовному имени… от вечности «вписанному» у Бога в «книгу жизни»[70].

«Зов» первым делом пробуждает «от глубокой дремоты мира»[71]; он заставляет человека впервые осознать, что тот нуждается в знании и искуплении. И уже как ответ на этот «зов» становится возможным «радостное и благодарное приятие»[72].

Таким образом, «Евангелие истины» в интерпретации Йонаса говорит о трех фазах, которые последовательно проходит пробуждающийся:

1) сновидение–кошмар неведения;

2) знание о своем незнании (привативный модус знания), вызванное «зовом» и сопровождаемое «приступом ужаса и отчаяния»;

3) истинный гнозис (позитивный модус знания) как следствие отклика на зов, высший уровень пробужденности, уверенность в своей спасенности.

Поскольку, согласно Ионасу, «каждое из этих состояний следует из предыдущего, целое можно рассматривать как единое грандиозное движение «знания», в его позитивном и привативных модусах.<… >Это поступательное движение образует временнную ось гностического мира…»[73]. В рамках этого движения пробуждение не столько разрываем причинно–следственную цепь кошмара, сколько помогает понять его содержание; это содержание, в свою очередь, оказывается лишь отражением реальной ситуации человека в мире.

Слабость этой эффектной интерпретации состоит в том, что она не соответствует действительному содержанию отрывка.

Во–первых, кошмар представлен в нем как сплошной самообман, никоим образом не отражающий реальную ситуацию человека. Лишь пробуждение, напротив, впервые помогает пробужденному понять истинную природу его кошмара, а именно то, что этот кошмар — «ничто» («ибо ничем было всё такое»[74]). Показывая, что прошлое (т. е. кошмар) не было реальным, пробуждение разрывает причинноследственную цепь сновидения и начинает совершенно новый ряд — никак не зависящий от непосредственно предшествовавшего прошлого. Более того, сновидение и реальность, таким образом, никогда не совпадают не только в том смысле, что нет ни одного общего для них момента времени, но и в более сильном смысле, а именно — в том, что у них нет даже общей временной оси.

Во–вторых, в отрывке нет места для какой‑либо промежуточной фазы между кошмаром и радостью: как в подлинном сновидении, вполне захватывающем сновидца в «сеть» своего сюжета («захвачен» — слово, которым состояние сновидца охарактеризовано в «Евангелии истины» (29.10)), в кошмаре неведения нет никакого внутреннего мотива для пробуждения; последнее происходит внезапно и немотивированно, будучи вызвано толчком (зовом) извне, из другой реальности, в которую оно и переносит. Это, иными словами, непосредственный и внезапный опыт искупленности, каковая не ощущалась как потребность и не рассматривалась как цель, но является осуществлением абсолютно неведомой возможности.

Принято считать[75], что идея гнозиса, развитая Климентом и Оригеном в полемике с их оппонентами — «гностиками», отличается от соответствующей идеи «гностиков» как раз в этом пункте: то, что в представлении последних открывается внезапно (как это представлено в разбираемом отрывке из «Евангелия истины»), у первых обретается со временем и с трудом. Это различие демонстрирует, например, отрывок из «Увещевания к язычникам» Климента, где впервые в корпусе его произведений встречается термин γνώσις: