I intend to find infected and stinking noses, so let the one who has an infected nose be afraid. I rebel against the empty croaking of the crow, so let the crow realize that it is an empty chatterbox. As if there were only one man in all Rome with a nose tainted by the wounds of debauchery? As if Onaz Segestan alone, puffing out his cheeks, throws out words from them, pompous and empty as a bubble? I say that by villainy, perjury, and lies, some persons have bought for themselves who knows what dignity. What is the need for someone who feels innocent? I ridicule a lawyer who himself has need of a lawyer, I laugh at eloquence that costs two pennies—what need do you have of one who is so eloquent? I rebel against the presbyters who take bribes; You, rich man, why should you be embittered? I like to laugh at masks, night owls, Nile monsters; So all that Jani would say, do you think it's against you? Don't you think that you are good because you have a happy name (Onasus – from "to help, to be useful")? But they also give the grove the name of light (lucus), although it does not shine at all; the garden is called a park (parcae), although it spares nothing; the Furies are Eumenides, although they are not in the least favorable; and the people call the Ethiopians silver. If thou art angry when foul things are described, so will I sing to thee and Persius:

Let the Tsar and the Tsarina They are looking for you as a son-in-law, Let the young maidens lure you, Let everything you trample on become a rose,

but I have advised you to conceal something in order to appear even better. If the nose on your face were not visible and the sound of your voice was not heard, then you could seem both pleasant and eloquent.

To her

Ordinarily, bodily absence is compensated for by spiritual communion, and in this respect each one acts according to his predominant inclinations. You send gifts, we respond with a thank-you message. But at the same time, since the gifts belong to the hidden virgins, we want to show that there is a certain mysterious meaning in these gifts themselves. Sackcloth is a symbol of prayer and fasting. Armchairs mean that a maiden should not take a single step out of the house. Wax candles remind that with lit lamps you should wait for the Coming of the Bridegroom. The chalices signify mortification of the flesh and the spirit, always ready for martyrdom, for the cup of the Lord gives me joy as sovereign (Psalm 22:5).

For uncovered women, a small fan for driving away small insects has the sublime significance that luxury must soon be abandoned, because the flies killed destroy the smell of incense. Here are the symbols for the maiden and for the matron. And for us your gifts have the opposite meaning, namely: it is characteristic of the idle to sit, the penitent to lie in sackcloth, and the drinker must have cups. From the fear of the night and because the spirit is always indignant at an evil conscience, it is allowed to light wax candles.

To Azella

Я был бы неразумен, если бы думал, что я в состоянии воздать тебе благодарность. Один Бог может воздать твоей святой душе то, чего она заслужила. Я же, недостойный, не мог никогда ни думать, ни желать, чтобы ты оказала мне такую любовь о Христе. Впрочем, хотя некоторые и считают меня злодеем, покрытым всякими преступлениями, и хотя по грехам моим и этого даже мало, все–таки ты хорошо поступаешь, что даже и худых в душе твоей считаешь добрыми. О чужом рабе опасно судить (см.: Рим. 14, 4), тем более непозволительно говорить худое о праведном. Да, придет тот день, когда и ты вместе со мной поскорбишь о том, что немногие горели такой любовью.

Я человек порочный, переменчивый и непостоянный, лживый и обольщенный коварством сатаны. Что же безопаснее — верить ли порицаниям, или предполагать невинность, или же совсем не желать верить даже виновности? Некоторые целовали мои руки и в то же время змеиными устами порицали: на губах скорбь обнаруживали, а в сердце радовались. Господь видел и смеялся им, и меня, раба Своего, соблюдал с ними до будущего Суда. Тот походку и улыбку мою порицал, тот над лицом моим издевался, этот в простоте моей видел нечто другое.

Я три года почти прожил с ними. Меня окружала густая толпа дев — и я, сколько мог, часто беседовал с ними от Божественных книг. Частое повторение таких уроков породило короткость, короткость установила доверие. Пусть же скажут, какие иные были у них чувства в моем присутствии, кроме чувств, приличных христианину? Взял я деньги у кого–нибудь или не отвергнул больших или малых подарков? Звучала ли в моей руке чья–нибудь медь? Позволил ли себе когда–нибудь двусмысленную речь или наглый взгляд? Обращают внимание только на то, что я мужчина, и это с тех пор, как Павла отправлялась в Иерусалим. Но пусть поверили лжецу; почему же верят его отрицанию? Ведь обвинитель и потом защитник — один и тот же человек, и, конечно, он говорит правду, скорее всего, под влиянием мучений, чем в веселую пору. Видно, вымыслу легче верят, его охотно слушают и даже побуждают придумать его, когда он еще не существует.

Пока я не знал жилища святой Павлы, до тех пор гремела ко мне любовь всего города. Почти общий суд признавал меня достойным высшего священства. Обо мне говорили блаженной памяти папе Дамасу. Меня считали святым, признавали смиренным и красноречивым. Неужели ж я вошел в дом какого–нибудь развратника? Ужели я увлекся шелковыми одеждами, блестящими камнями, раскрашенным лицом, жадностью к золоту? Нет, римская матрона могла покорить мою душу только слезами и постами. Только та могла привлечь мое внимание, которую я видел в печальном одеянии, ослепшую от слез, которую часто солнце заставало по целым ночам умоляющей милосердие Божие; только та, чья песнь была псалом, предмет разговора — Евангелие, чьи утехи состояли в воздержании, а жизнь — в постничестве. Меня радовала только та, которую я никогда не видел за пищей. Но как скоро за ее чистоту я начал уважать и почитать ее и удивляться ей, тотчас оставили меня все добродетели.

О зависть, первая язва! О сатанинское коварство, всегда преследующее святых! Не другие какие–нибудь римские женщины сделались предметом городской басни, а именно Павла и Мелания, которые, презрев имущества свои, оставив все дорогое, подняли крест Господень, как некоторое знамя благочестия. Если бы они наслаждались в банях, употребляли бы благовонные мази, то в своем богатстве и вдовстве они нашли бы оправдание роскоши и свободы, могли бы слыть госпожами и святыми. Но они хотят казаться прекрасными во вретище и пепле и низойти в геенну огненную с постом и грязью; очевидно, что не таким погибнуть с шумом при рукоплесканьях толпы.