Живя же там, старец носил сокро­венно жестокую влася­ницу по нагому телу, сотканную из волос гривы и хвоста.

По прожитии нами 10-ти лет там при монастыре во отшельствии, в оное время отказался от строительства (наместничества)

И так, возвра­щались обратно, возвращали и деньги благотворителям, дан­ные нам, говоря, что нам ныне, возвратившимся обратно, уже не нужны, а вы можете другим отдать, кои нужду в них имеют, и за сие последует вам от Бога сугубое вознаграждение, ибо вменится вам, якобы от нас не взяли, ибо по принуждению нашему от нас берете обратно и оным отдадите, то как за нас, так и за тех будет вам воздаяние. И за тако­й Старца моего поступок совершенно у всех благотворите­лей был любим и почитаем, говоря ему в лице: «Еще ни­кто обратно не отдавал, только вы одни». Однако еще у нас неугасимо было желание к Афонской Горе.

Когда же воцарился блаженной памяти Император Павел Петрович, тогда последовало запрещение, чтобы без доклада Его Императорскому Величеству за границу никого не отпускать. Тогда мы еще прошением просились, но Высочайшим его повелением велено было нам отказать.

Он, отпуская нас, дал нам в напутие любимой свой тропарь к Казанской Божией Матери: «Заступнице усердная», — говоря нам, чтоб читали вседневно и будем благополучны в пути и везде. Но нам более желатель­но было где-нибудь в теплейших и отраднейших странах вселиться, ибо наслышались, что в Сибири хлад величайший и народ дикий, и весьма опасно, чтоб можно было житие пус­тынное проводить, а особенно потому, чтоб ходящие за промыслом не убили. Но Старец мой ответствовал: «Сподоби сего, Господи, ибо коего более может быть счастья, если невинно нас убивают; ибо живя надо многое подвижничество прохо­дить, а если убьют, то верное спасение и скорое». Однако мы не прямо в Сибирь устремились, но, обольщались надеждою сыс­кать место в теплейших странах, того ради решились первее страну теплейшую осмотреть, и так достигли Киева и милостью Митрополита два месяца были в Лавре успокоены. Потом от­правились в Крым, и там горы и дебри обходили, но по со­вести не нашедши, в рассуждении многих иноземцев, там живущих. Прибыли в Моздок, и там опасности ради из-за границы наездов не остались; тут нас за конвоем опасности ради из сожаления господин городничий повелел проводить. И так прибыли в Таганрог, но и там по желанию не приобрели. Приехали в Астрахань; тут мы решились, чтоб более с попутчиками и при обозах не ехать, вообще дабы большее спокойствие иметь, того ради купили лошадь.

И так, оставив свой предпринятый путь, и нас ради нашим трактом поехали и более двухсот верст нас проводи­ли, охраняя и питая нас. Когда же мы расстались с ними и одни уже поехали пространною степью, и ночь нас постигла и при­шли две дороги, тут мы не знали, которою дорогою ехать, лесу же никакого не было, чтоб огонь возможно было развести. Тогда не знали, что делать, остановились и обозревали на все стороны. Только виделась пространная ровная степь, и так бывши в не­доумении говорили: «Господи, не знаем, куда ехать, а ночь находит». И вдруг узрели к нам приехавшего человека, и сказал нам, коею дорогою ехать и куда, и едва только успели мы сесть и оглянулись назад посмотреть, куда он поедет, но не стало его, и более уже его не видели. Тут мы удивились о Божией милости над нами и сие приписали Его промыслу, так изволившему нас помиловать, и оттоле ехали благополучно до самого Тобольска. И там Преосвященный Варлаам принял нас весьма благоприятно, дал нам жить в Ивановском монастыре и довольное содержание.

Доживши же до весны и до просухи, тогда дал нам от Ду­ховной консистории вид своего к нам благоволения жить нам в его епархии, где изберем себе по совести место. А господин губернатор дал от себя билет, да по всей Тобольской епархии свободный нам иметь проезд и в желаемых нам местах для обозрения давать проводников. И с таким напутием проезжали мы и проходили по разным пустынным местам и были в округах Тарской, Каинской, Томской, Енисейской и Красноярской и в Кузнецкой, где и постигла нас зима. И мы, желая уединенно и безмолвно зиму прожить, того ради удалились от деревни за 40 верст и в величайшем лесу сделали себе землянку, и один крестьянин обещал весною оттуда нас вывести. Живуще же там и видя у себя ма­ло на хлеб муки, того ради примешивали из древа пихты ко­ру и так питались, потому что ничего другого промыслить невозможно было; рыбы мало ловилось, так как зима была. Но когда уже бы и рыба перестала ловиться, мука же и харч почти весь вышел, снег же выпал глубокий, а потому помянутый кре­стьянин до хижины нашей везенный запас довезти не мог, но оставил от нас в дальнем расстоянии, говоря, что сами его следом можем там дойти и принести к себе. Мы же, будучи тощие, едва могли дойти до показанного места и, увидевши запас, простите, весьма обрадовались, ибо не евши дошли, не имея же никакого сосуда, в нем же бы замешать муку, тогда ухитрился мой Старец: сняв с себя верхнюю одежду (балахон) и насыпал муки, и полагая снег, и так пред огнем тая и мешая муку, и на жару напек опресноков, и евши укрепились. Переносивши же оной харч, жили спокойно до весны, надеясь на обещание помянутого крестьянина прийти вес­ною вывести их. Старец обычно много время провождал, углубляясь в сердечном внимательном молении, и многие молитвенные действмя происходили с ним, из коих едино, яко уважительнейшее, вписано в особенной книжице, написан­ной о его действиях.

Сколько же оживительно по долгому времени ядение от скудного брашна однородного и потом — вкусить иное! Сие мы на опыте познали, когда от принесенного нам лука вкусили: он столь показался вкусным и приятным нам, что даже по­чувствовали великое в себе оживление и силу, чему много удивлялись. Но и сие умолчать неправедно, которое явствует некое таинственно бываемое особенным благоволением Божиим, ибо столь усладительно покажется простое брашно, что думается точно прелагаться ему в иное качество, не свойственное ему, которое ощущали не только там живя в скудости, но и чрез все вре­мя жития нашего в пустынных пределах: никогда не ели, чтоб не чувствовать отличной, особенной некоей или многой приятности во всех наших брашнах, хотя иногда бывало и самое суровейшее и скудное представляемо, чему мы многократ­но с удивлением друг ко другу говорили, что даже на пиршестве в богатых домах такая не обретается усладительная снедь!

К тому же нет в пустынном пребывании нашем такого, что бы возбраняло или отвлекало от богослужения, и нет, что бы удерживало или мешало заниматься чтением Святого Писания и питаться углублением в богомыслии. Но еще всякий случай и вещь как бы понуждает и заставляет к Богу простираться, видя себя окруженным дремучим лесом, только к небу чистейший и незагражденный показывается взор, означающий чтобы сподобиться переселиться в тамошнее блаженство. Еще глас птиц поющих возбуждает, чтобы вместе с ними и от нас славословие Творцу Богу приносится. Всякий случай, всякая вещь, одним словом, все зримое и слышимое восставляет на размышление о всемогуществе, премудрости и благости Божией!

Если же земля Божиею мудростью и Его благоволением таким существом удобрена, что всю тварь довольствует, сама родит древеса и травы, и сама влажностью и тучностью своею растит, украшает и цвести заставляет; зверям же и птицам и всем жизненным и одушевленным и всему роду человеческому издает всем приличествуя на потребу, и жилища, и пищу, и даже неведающим Бога и заблуждающимся в благочестии, но еще и развращенным и досаждающим Богу».

Ибо от таких размышлений делается душа от всего созданного отдаленна, как несвойственного ей, ко всем вещам пристрастие увядает, всякие прихотные желания, как уже умерщвленные, зрятся непривлекательными и не­действенными, но все денно-нощное время объемлется и проходит в саморождающихся в размышлениях привлекательных к Богу, и чем больше в таких размышлениях уг­лубляется, тем более прозябают и умножаются рассуждения, и самые оные размышления умно рассматривая, больше и больше распаляют и влекут в любовь и желание к единому Богу! И заставляют опасно назирать себя и блюсти от всего развлекательного умную тишину, и даже восхитительным чувствием объемлемы бывали, и такое познавая и разглагольствуя, на поощрение сами себе говоря: «Нужно и нам хранить себя, чтоб не отвлачить нам ума своего суетного излишественностью от Бога, постараемся только самонужнейшее за нужду тела нашего промышлять».

И такими между собою утвердительными разглагольствиями вразумляя друг друга, познаем, сколь от народа уда­ленное и уединенное пустынное житие спомоществует к нестяжанию и бесстрастию, и к тому же еще ясно видя, что все бываемое на сем свете есть преходящее, тленное и неудержимо, даже мы сами люди — не сего света жители.

И по таких разговорах и рассуждениях доходим и до угодников Божиих, что не дивно, если они о всех миролюбцах рыдательно плакали, видя их так неотторжно пристрастных к этому свету, с ним же неминуемо надобно расстаться и все на­житое и обладаемое оставить, но не хотят, хотя и упремудрены разумением своим так, что даже высокие и тонкие рассуждения и понятия имеют, не хотяя вседушно простреть к Богу.

И так по таких разглагольствиях еще друг друга подкрепляя охраняли себя Божиею помощью от всего излишественного, дабы занятием суетным по подобию мирян не затмить к Богу своего желания. И так когда сойдемся вместе, тогда от всего сердца любовно друг о друг радуемся и ликуем; такую же любовь, возросшую между нами, можно и праведно при­писать силе, действию пустынному, ибо двое мы только живущие, как бы естественно привлекались быть один другому откровенны, и друг друга поощряли к богоугождению и укрепляли в бываемых искушениях и охраняли друг друга, как свою жизнь, того ради истинною любовью друг ко другу о Бозе пла­менели, ибо почти во всех разглагольствованиях Старца всегда слышал от него: «Как бы подвигнуться, чтобы хоть мало сподобиться по подобию святых отцов пустынножителей Богу послужить?» И поистине видел я в Старце моем испол­нение оного поемого антифона: «Пустынным непрестанное боже­ственное желание бывает, мира сущим суетного кроме...» (1 ст.1 гл.) Но как возможно в точности описать все оные внутренние духов­ный чувства такие, которые во извещении так в себе утвердительно чувствуются и разумеются, что никакое благополучнейшее царствование не порадует так и не успокоит, как пустынное житие, ибо не видя, не слыша и не разглагольствуя, но в совершенном мире и спокойствии находится и естественно вземлется весь ум к единому Богу, а чрез то, по слову святого Исаака: «Святии наши отцы, от благодати умудрившиеся, облекшись в нестяжание и ушли в пустыню, и если б когда пришло им ослабеть, но удалением от селений мирских и лишением вещей, подвигающих страсти, удобно побеждают свои страсти, того ради ищущим и домогающимся умной чистоты большего безмолвия желается, так что отнюдь не хотели никаких посетителей, а особенно которые суетные и светские, и не­полезные повествования приносят».