Очевидно, православные авторы должны были бороться с учением о соприродности зла, осужденной Иоанном Дамаскиным как мессалианское заблуждение[1274]. Они все знают, что «зло не имеет природы (εν φύσει) и что по природе никто не является злым; так как Бог ничто не сотворил дурным»[1275]. Следуя платоновскому принципу отождествления добра и бытия, Григорий Нисский определяет зло как отсутствие бытия[1276]. Как бы это ни казалось парадоксальным, зло, говорит он, «существует в не–бытии» εν τω μή είναι έχει[1277].

И, однако, он также описывает зло как динамическую силу: оно рождается, пускает ростки и развивается[1278].

Известно, что вообще для восточных авторов κατάστασις, состояние молитвы, состояние совершенства и так далее, стоит большего, чем отдельный поступок[1279]. Они склонны рассматривать грех с этой точки зрения, которую Запад называет «менее строгой», но которая все же дает преимущество, будучи ближе к библейскому и литургическому выражению. Такое понимание также избавило авторов от необходимости сложных рассуждений, чтобы изложить учение о первородном грехе.

Полная ответственность за грех

В житиях святых общим местом может показаться тот факт, что они считают себя великими грешниками[1280]. Уже страницы Ветхого Завета содержат осознание радикальной нечистоты человека перед Богом (Прем 20, 9; Иов 9, 30). Подобно тому, как грехом отмечены истоки человеческой истории, также им отмечена история Израиля и жизнь каждого отдельного человека.

Чтобы нагляднее изобразить характер внутреннего опыта, который приводит нас к этому утверждению, Феофан Затворник прибегает к туманному выражению: «Вы заметили в себе новое, и ваша совесть свидетельствует, что эта новизна — дело ваших рук, лукавое дело, которое уже начало обращаться к вам с укорами»[1281].

Идет ли речь о непроизвольных движениях или намеренных? «Всегда похвально, — говорит Феофан, — каяться, даже если нет согласия. Беспорядочные движения всегда нечисты. Они находятся в сердце и, следовательно, их нельзя считать полностью чуждыми». Чувствуют себя обязанными судить о самих себе исходя из собственных наклонностей[1282].

Нравственное учение Запада тщательно разрабатывает принципы различения между намеренным и непроизвольным. Катаниктические молитвы Востока просят об отпущении «вольных и невольных грехов» [1283].

Грехи «по слабости» не встречаются в увещаниях греческих отцов[1284]. Конечно, Феофан признает, что возможны «грехи по слабости», но он спешит добавить: тот, кто знает свою слабость, пусть не помышляет оправдать себя[1285].

С этим не следует смешивать беспорядочные намеренные и непроизвольные поступки[1286], так как один и другой «грех» разделяет бездна. Тем не менее не молятся о полном отпущении невольных грехов, так как мы ответственны за состояние нашего сердца, а очищение чувств характеризует аскетическое устремление раскаявшегося грешника[1287].

О том, что касается личной ответственности за дурной поступок, известно, с какой настойчивостью греческие отцы часто повторяют: ни дьявол, ни мир, ни дурные мысли, ни сильные страсти не являются достаточной причиной, которая могла бы очистить грех[1288]. Вместе с Иоанном Златоустом Феофан Затворник настаивает: ни глаз, ни другой член тела не виновен — но только лишь развращенная воля[1289].

«Грех есть всегда дело нашей свободы. Сопротивляйся и ты не падешь!»[1290]

Грех как неведение

Не удивительно то, что отцы применили ко греху общеизвестные тогда философские понятия, и в частности такие, которые относятся к «незнанию». Мораль греков в значительной степени отмечена интеллектуализмом: она представляет добродетель как науку и невежество как порок[1291]. Это невежество обусловлено «плотностью» тела, «завесой чувств»[1292].