или гимназии, сколько через непосредственное участие в храмовом богослужении — сначала алтарником, потом иподиаконом монументального Александро–Невского собора на рю Дарю. Под влиянием замечательно мудрого и неизменно снисходительного и доброго митрополита Евлогия и несколько «старорежимного», но просвещенного и открытого духовенства, а также благодаря заботливому руководству старшего иподиакона собора Петра Ковалевского Александр постиг величие и глубину богослужения и сохранил на всю жизнь любовь к его пышности и торжественности.

Годы второй мировой войны и немецкой оккупации Франции стали временем решающего выбора. Промыслительно укрытый от трагедии войны, Александр учится в Парижском богословском институте (1940–1945) и женится на Ульяне Осоргиной (1943), бывшей тогда студенткой классического отделения Сорбонны и принадлежавшей к традиционной, глубоко церковной русской семье. Тогда же все его друзья и знакомые поняли, что Александр нашел свое истинное призвание и что Господь благословил его счастливой семейной жизнью. Обретенные им в ту пору вдохновение и радость на всю жизнь одарили его умением щедро делиться этими чувствами с другими.

Православный Богословский институт в Париже (Свято–Сергиевский, как часто его называют) объединил несколько разнородный, но замечательный преподавательский состав, включавший и представителей богословских кругов дореволюционной России (А.В. Карташев), и интеллектуалов, пришедших к Православию во время революции (В.В. Зеньковский), и бывших белградских студентов (архимандрит Киприан Керн и протоиерей Николай Афанасьев). Здесь преобладало влияние отца Сергия Булгакова — некогда воспитанника русской семинарии, затем философа–марксиста и, наконец, под влиянием Владимира Соловьева и отца Павла Флоренского, — священника и богослова. В годы войны учащихся было мало, но энтузиазм и надежды на возрождение Православия не иссякали.

Никогда не увлекавшийся «софиологическими» умозрениями Булгакова — при огромном личном к нему уважении — Александр Шмеман с самого начала избрал своей специализацией историю Церкви. Он стал учеником А.В. Карташева, чьи блестящие лекции и скептический ум отвечали собственной его склонности к критическому анализу окружающей действительности. Результатом явилась кандидатская диссертация о византийской теократии. Завершив пятилетний курс обучения в Свято–Сергиевском институте, Шмеман становится преподавателем церковной истории сперва как мирянин, затем в сане иерея, будучи рукоположен в 1946 году архиепископом Владимиром (Тихоницким), который возглавлял Русский Западно–Европейский Экзархат в юрисдикции Константинопольского Патриарха.

Наряду с А.В. Карташевым решающее влияние на отца Александра Шмемана оказали два других члена преподавательской корпорации. Архимандрит Киприан (Керн), его духовник и друг, взял отца Александра помощником в свой приходской храм равноапп. Константина и Елены в Кламаре недалеко от Парижа. Архимандрит Киприан преподавал в Свято–Сергиевском институте патристику, но главной любовью его было богослужение, а его литургический вкус надолго остался для отца Александра определяющим. Объединяла их

656

также любовь к русской классической литературе и глубокое ее знание. Однако более значимым в интеллектуальном плане для отца Александра оказалось личное знакомство и увлечение идеями прот. Николая Афанасьева, профессора канонического права, чье имя навсегда будет связано с тем, что сам он называл «евхаристической экклезиологией», и чьи взгляды нашли отражение во многих произведениях его молодого друга.

Будучи молодым преподавателем церковной истории, отец Александр Шмеман предполагал написать докторскую диссертацию о Флорентийском Соборе, но впоследствии отказался от этой темы. Напоминанием о первоначальном интересе к византологическим штудиям осталась подготовленная им публикация небольшого трактата св. Марка Ефесского «О воскресении». Истинным же центром духовно–интеллектуальных увлечений и занятий отца Александра всегда оставалась сама Церковь. Его разбор византийской теократии, чтения по церковной истории в целом, равно как и первоначальная тема диссертации выросли из постоянно волновавшего его вопроса о выживании Церкви как Церкви за многовековой период ее двусмысленного союза с государством и о выживании Православия в его противостоянии Риму на протяжении Средних веков. Но ему, должно быть, недоставало терпения, чтобы целиком сосредоточиться на прошлом Церкви: экзистенциальное сегодня — вот что было для него по–настоящему важно. А сегодня Православная Церковь не может существовать ни как опора государства, ни как культурный придаток «русизма»: она жива в Литургии и Литургией. И как раз здесь экклезиология прот. Николая Афанасьева послужила указанием (хотя и не прямым образцом) дальнейшего направления богословского пути отца Александра.

Не подлежит сомнению, что богословские взгляды отца Александра сформировались в парижские годы. Влияние ряда преподавателей Свято–Сергиевского института оказалось решающим, однако уже тогда он жил в более широком духовном мире. Сороковые и пятидесятые годы были временем замечательного богословского возрождения во французском католицизме — временем «возвращения к истокам» и Движения за литургическое обновление. Именно здесь, в среде думающих и верующих интеллектуалов, отец Александр по–настоящему узнал о «литургическом богословии», «философии времени» и истинном значении «пасхальной тайны». Имена и идеи Жана Даниэлу, Луи Буйе и некоторых других сыграли очень важную роль в формировании его богословского сознания. Если наследие этих ученых отчасти затерялось в сумятице, охватившей католический мир после II Ватиканского Собора, то идеи их принесли обильный плод в органически литургическом и экклезиологи–чески целостном мире Православия благодаря блестящему и всегда действенному свидетельству отца Александра Шмемана.

Православие во Франции не ограничивалось лишь интеллектуальными или богословскими занятиями. Окончательный крах надежды на скорое возвращение в Россию поставил вопрос о долговременном выживании Православия на Западе, в связи с этим появилась и необходимость осмысления, для чего вообще возникла православная «диаспора». Как и большинство представителей «младшего» поколения православных богословов, отец Александр не ви657

дел иного ответа и иного смысла в существовании диаспоры, нежели учреждение территориальной и в конечном счете франкоговорящей поместной Церкви во Франции. Его оппозиция возвращению в юрисдикцию Московского Патриархата поначалу питалась надеждой, что Вселенский Патриархат, под чьим омофором Русский экзархат Западной Европы находился с 1931 года, выступит инициатором и гарантом такого постепенного объединения православных в соответствии с каноническими нормами. Однако большинство русских, включая старшее поколение Свято–Сергиевской профессуры, рассматривали зависимость от Константинополя лишь как защиту от контроля Москвы, но не как благоприятную возможность для миссии на Западе. То был один из важнейших мотивов, в итоге побудивших отца Александра и его семью искать в Америке лучших условий для более последовательного воплощения православной экклезеологии в реальной жизни Церкви.

Решающим фактором, определившим переезд отца Александра в США стало возвращение в Париж из Восточной Европы прот. Георгия Флоровского и назначение его на должность декана Свято–Владимирской семинарии в НьюЙорке. Отец Георгий Флоровский преподавал в Свято–Сергиевском институте до войны, но его отношения с коллегами здесь были непростыми. Этому отчасти способствовала его критика софиологии отца Сергия Булгакова (критика, нашедшая, впрочем, в работах отца Георгия лишь косвенное выражение). Вызволенный, при содействии своих друзей по экуменическому движению, из занятой советскими войсками Чехословакии, отец Георгий не имел возможности вновь возглавить кафедру патристики, которой заведовал теперь архимандрит Киприан Керн. Некоторое время он преподавал нравственное богословие, а затем принял приглашение Свято–Владимирской семинарии в Нью–Йорке (1949). Отец Александр восхищался ясностью его богословского ума, его видением православной миссии на Западе, критическим отношением к застывшим националистическим стереотипам, тем, что при всей укорененности в прошлом Церкви он оставался вполне открытым для лучших богословских достижений западного христианства.

Переезд отца Александра в Америку (1951) и его присоединение к преподавательской корпорации Свято–Владимирской семинарии под руководством отца Георгия Флоровского были восприняты в Свято–Сергиевском институте как своего рода измена, особенно после вскоре последовавших аналогичных шагов со стороны С.С. Верховского (1953) и, несколько позже, Иоанна Мейендорфа (1959). Однако дальнейшая история и развитие Православия в Америке ясно показали, что поступки эти были оправданы, тем более что Свято–Сергиевский институт, хотя и лишившийся нескольких своих преподавателей, не только выжил, но смог придать своим учебным программам и общему направлению всеправославный характер (что, собственно, и позволило ему выжить).

Начало 1950–х годов было нелегким временем для Свято–Владимирской семинарии, ютившейся в очень скромных помещениях Рид–Хауза на углу Бродвея и 121–й улицы. Прискорбный уход со своего поста отца Георгия Флоровского (1955), который уже одним только авторитетом своей личности обеспечивал семинарии видное место на академической и богословской карте страны,