После этого, торжественно обвеянного каким‑то чудом перехода Льва Николаевича от одной низшей формы бытия, от нашей земной жизни — к другой, высшей форме, нашему познанию недоступной, — ощущение продолжающейся его жизни не только не уменьшается, но всё увеличивается. Бессмертие Толстого — не только"головное признание", это живое, непосредственное ощущение души. И оно не только пробудило радостное чувство бессмертия собственного духовного"я", — оно пробудило совершенно новое чувство: ощущение нетленности всего мира, всей материи. Толстой ушёл, но не исчез за этой тёмной чертой, которая зовётся смертью, а это ясное и радостное сознание, что он там, и"там" наверное, — приблизило к нашим слепым душам мир вечный, хотя и невидимый.

--------

В вагоне было темно, тесно и душно…

Толкали. Курили. Кашляли. Сморкались…

Но это не раздражало,"не злило".

Да вообще теперь ничто никогда не будет ни раздражать, ни злить.

Раз"там жизнь наверное" — значит, всё, что может жить и раздражать здесь, — такое маленькое, ненужное, мелькающее, как кинематограф…

А подо мной, на нижней лавке, говорили о Толстом. И какой смешной и наивный разговор это был. И каким смешным языком.

И почему‑то так хорошо и радостно было, что он такой смешной и наивный.

Теперь вообще всё как‑то радует.

Мужик говорит с умилением, что Лев Николаевич поставил себе"памятник и в Туле, и в Москве, и в Петербурге", и что"всем надо заботиться, чтобы оставлять по себе памятники".

— А уж как жил, как жил: ходил, извините, в синих порточках и в рубашке… Всё равно как мужик.

Говорят про то, что миллионы оставил, и всё христианам, и что зелёную палочку, которую закопал он на кургане, не"источил червь", а так и лежит зелёная… 14

И снова:

— Жил так — так и в гроб положили: извините, синие порточки надели, рубашку красную… Как у простого мужика порточки, извините вы меня, и рубашка и больше ничего…

Приехали на станцию Щёкино рано утром. До Ясной Поляны вёрст восемь.

Взяли ямщика на розвальнях, с бубенчиками, он закутал нас овчинным тулупом, и поехали…

А уж непогода какая! Так и мятёт мятель. Прямо в лицо бьёт снежная пыль, с дороги смело почти весь снег, и сани прыгают по шершавой, замёрзшей земле…

И всё хорошо. И снег, и ветер, и вьюга, и бубенцы, и запах овчинного тулупа, и свежий воздух, и простор, и небо…

Хорошо, потому что"изнутри"хорошо. И теперь уж это навсегда. И никто отнять не может. И странная, радостная мысль приходит:"Пойду на могилу и там скажу ему об этом…"

Вот уже несколько недель мир живёт в атмосфере какого‑то чуда. В атмосфере бессмертия, показанного тленному, зарытому в мелочах миру. И стараешься не думать, а отдаваться этому чувству. Потому что от него свободно и радостно на душе, как бывало в редкие,"особенные"минуты в детстве… Когда сам для себя сочинял сказки, превращая все предметы в живые существа. И никто не знал об этом, и вот приводило в восторг, что один ты только видел и знаешь, что стол, лампа и стулья живут и разговаривают между собой.