Странное, на первый взгляд, ощущение охватывает душу — точно один, невидимо встаёт, какой‑то таинственный монастырь. Скит.

И шум леса, и тишина, и дорога в лес, и встречные люди — всё производит какое‑то"монастырское"впечатление.

Когда мы с Б[еневск]им прошли дальше, вглубь леса, мне показалось даже, что я вижу высокую белую стену. Зубчатую стену монастыря. Казалось, что сквозь деревья виднеется дальний холм. Но если бы здесь, действительно, оказалась монастырская стена, — не было бы ничего по существу"удивительного":

Так это"подходило"бы.

Мне думается, в те далёкие времена, когда умирали великие отшельники и около их могил ещё не было шумных"монастырей", вот так же чувствовалось, что"монастырь незримый","святой"подымается над могилой.

Особенным,"монастырским", зовущим каким‑то шумом шумел лес, по — "монастырски"мягко и тихо падал снег, на всём печать тишины и радости.

И народ, чуткий к таким настроениям, понял уже это сродство великих христианских отшельников с"отлучённым от церкви"Львом Толстым: ямщик сказал И. А. дорогой:

— Скоро на святой могиле земли не останется — всю разберут.

"Святая могила","святой колодец","святой источник"… И надо всем этим невидимый святой монастырь…

"Монастырское"впечатление от толстовской могилы, неожиданное с первого взгляда, имеет своё, глубокое основание.

Тут дело не во внешних вещах, а в самой сущности. И действительно, Толстой и христианские отшельники не есть нечто противоположное, а напротив, совершенно однородное по духу.

Но Церковь не поняла этого. За"вещами"не увидела души.

Если отбросить всё то, что Толстой в Церкви не признавал. И ясно представить себе чем он жил, его душевное, внутреннее отношение к Богу, к миру, к жизни. Представить себе не его"учение", а его психологию, его переживания, то жизненное"ощущение", которое он носил в своей душе, — словом, уничтожить то, что разделяло его с христианством–отшельничеством, — самая духовная основа его"я"окажется ничем не отличающейся от признанных Церковью святых.

Восприятие жизни как преходящего сна, постоянное напряжённое углубление в свою душу, дабы познать, что совершается в ней по воле Божьей и что по воле человеческой. Самоотречение, отдавание своей жизни — Его воле, и это постоянное тяготение индивидуальной, религиозной души к тихой, радостной жизни в Боге, среди природы, в лесу, куда не долетает ни шум, ни треск пустой мирской жизни… Всё это делает его братом великих пустынников.

Толстой своим путём, но пришёл к тому же, к чему приходили"старцы""церковные", путём"выработанных"аскетических подвигов.

Для Толстого не существовало"времени","прогресса", — поэтому не существовало никакого особого смысла в мировой истории; для него земная жизнь — случайность, непостижимая и временная, которая скоро кончается, — и хорошо, что скоро кончается, потому что она отрывает человеческую душу от главного источника жизни — от Бога. Жизнь земная — это тяжёлый сон, от которого будет так радостно проснуться к настоящей жизни.

Вот обо всех этих мыслях невольно говорит его могила. И то, что он носил в своей душе — этот невидимый людям монастырь, теперь над могилой его воздвигается среди тихого зимнего леса…

--------

И. А. Б[еневск]ий уговорил меня зайти с ним в яснополянский дом к Д. П. Маковицкому 16.

Очень не хотелось и казалось ненужным.

Но Б[еневск]ий удивительно умеет вытаскивать меня из"одиночества".