скоши в христианской жизни, как несовместимой и с христианским на­строением в отношении будущих небесных благ, и с отношением к бедст­вующей братии. Если, как мы уже упомянули, по взгляду св. Григория, первым долгом для каждого имущего является то, чтобы делиться своим достатком с неимущим, то ясно, что как бережливость есть тяжкий грех, служащий выражением жестокосердия, что было уже нами указано, так и роскошь свидетельствует об этом же эгоизме, не имеющим ничего об­щего с христианским настроением. И ветхозаветный прообраз манны[396], и особенно прошение молитвы господней «хлеб наш насущный даждь нам днесь» поучают нас, по взгляду св. Григория, что необходимо в жизни ог­раничиваться только необходимым. В ярких образах рисует св. Григорий контраст роскоши и параллельно с ней существующей нищеты, чтобы по­казать всю несовместимость роскоши и всякого рода излишества в жиз­ни христианина, пока в мире существует бедность и недостаток в насущ­но необходимом. «Вы, сотворенные разумными и имеющие ум, который служит истолкователем и учителем Божественных повелений, не оболь­щайтесь преходящим. — убеждает св. Григорий. — Определите меру жизни. Что же влечет за собой роскошь? Где ни появится это зло, оно, как болезнь, необходимо влечет за собой и свои бурные последствия. Ре­шившиеся иметь роскошный и изнеженный стол необходимо вовлекаются в постройку великолепных зданий и издерживают много богатства на об­ширные дома и изысканное украшение их; при этом заботятся о красоте одров, убирая их цветными и всячески испещренными коврами; делают очень дорогие серебряные столы. Обрати со мной внимание и на другое: чаши, треножники, кружки, рукомойные сосуды, блюда, бесчисленные ряды стаканов; шутов, актеров, музыкантов, певчих. В то время, как все это совершается внутри дома, у ворот просидят бесчисленные Лазари: одни покрыты тяжкими язвами, другие — с выбитыми глазами, иные опла­кивают потерю ног, а некоторые из них совершенно ползают, потерпев лишение всех членов. Но, взывая, они не бывают услышаны, ибо мешает шум труб, песни певцов и грохот сильного смеха. Если же бедные как- нибудь посильнее постучат в двери, дерзкий привратник немилостивого господина, выскочив откуда-нибудь, отгоняет их палками, зовет беспо­щадных собак и бичами растравляет их раны. И отходят други Христовы, о которых прежде всего говорят заповеди, не получив ни куска хлеба, ни кушанья, с одним прибытком обид и ударов. Двойной грех обитает в этом доме: один — пресыщение упивающихся, другой — изгнание го­лодающих нищих. Если Господь видит это (а Он, конечно, видит), то что, по вашему мнению, последует за такую жизнь? Не будем мертвы для веры и бессмертны для наслаждений. А такого образа мыслей держимся мы, когда желаем всем жертвовать плотскому обольщению, как домовладыки, имеющие наследников, как постоянные господа на земле. Помыслим, как существа разумные, что жизнь наша преходяща, что время текуче, непо­стоянно и неудержимо, как какой-нибудь речной поток, который все, что ни попадет в него, несет к конечной погибели»[397].

Как видим, св. Григорий Нисский на богатство смотрел сходно со св. Василием Великим, хотя взглядов своих не выразил с такой определенно­стью и силой выражения, как св. Василий. Сходно смотрели святые бра­тья и на бедность, причем св. Григорий Нисский особенно картинно и в то же время сердечно изображал страдания бедняков, которые должны были привлечь любящее внимание христиан. О произвольной бедности св. Григорий говорил мало, хотя, несомненно, ставил такую нищету на высоту нравственной добродетели, так как под «нищими духом», ублажа­емыми Евангелием, видел и тех христиан, которые добровольно отказы­вались от своего богатства для следования за Господом[398]. Но с особенно живым чувством св. Григорий изображает бедствия нищих в собственном смысле слова, и эти изображения говорят с несомненностью о тех сер­дечных переживаниях страданий бедняков, какими делился св. Григорий со своими пасомыми. Мы позволим себе привести одно из изображений св. Григорием страданий бедняков, чтобы видна была вся теплота того чувства, какое изливалось на нищих в древней Церкви со стороны архи­пастырей ее. «Почему, — спрашивает св. Григорий, — никто из тех (ни­щих больных), кого ты видишь, не возбуждает в тебе сожаления? Видишь скитающихся людей: подобно животным рассеялись они для отыскания пищи. Рубища, коими владеют — их одежда; палки в руках — это оружие, это и опора. Дырявая котомка и кусок хлеба, испорченный плесенью и гнилью; эта котомка составляет для них очаг, дом, подстилку, кровать, кладовую, стол и все, что требуется для жизни. Одни нищие с одними собой только общаются. составляя предмет отвращения для других, они по необходимости не гнушаются друг другом. Отовсюду изгоняемые, они, стекаясь друг к другу, составляют особый народ. Видишь ли нерадостных певцов, этот печальный и плачевный хор? Как они делают зрелище из своего безобразного тела, как бы какие показыватели редкостей. Поэты печальных песней, певцы горьких песнопений, слагатели новой и жал­кой трагедии, пользующиеся не чужими трагическими рассказами для изображения страданий, но своими собственными бедами пополняющие театральное представление. Какие изображения! Какие повествования! Какие рассказы от них слышим! Слышим, как они были отринуты родите­лями без всякой вины; как отгоняют их от общественных собраний, празд­ников и торжеств, как бы каких человекоубийц. Поэтому-то по необходи­мости бросаются эти жалкие к ногам людей, умоляя каждого встречного. Часто плакал я при этом печальном зрелище. Видел я зрелище, полное слез. Вечно в жизни бедствуя, они имеют постоянный повод для плача. По причине болезни имеют нужду в других, которые вели бы их; а по при­чине скудости опираются друг на друга. Будучи и каждый сам по себе жалок, они, чтобы более возбудить сострадание людей, слагают вместе взаимные страдания. привлекая милосердие каждый особым каким-либо видом страдания», — и далее св. отец призывает не только к милосердию в отношении таких несчастных, но и к братскому общению в ними[399].

В творениях св. Григория Богослова по вопросу об отношении христи­анина к богатству и бедности встречаются, по существу, те же мысли, что и у двух других «великих каппадокийцев», только св. Григорий Богослов с особенной любовью останавливается на преимуществах в нравственном отношении бедности и отмечает в ней целый ряд таких сторон, благопри­ятствующих делу духовного возрастания, которые ранее не были отме­чаемы, а позднее нашли еще более яркое развитие в творениях Иоанна Златоуста.

Во взгляде на богатство св. Григорий оттенял те же стороны его, какие отмечали и другие отцы: призрачность и суетность богатства по существу его, недоброе влияние на настроение обладающего богатст­вом, несовместимость приобретения богатства и обладания им с истин­но братской любовью к ближним. «Здешние блага, — говорит св. Григо­рий, — быстро протекают, даются на час и, подобно как камешки в игре, перекидываются с места на место и переходят то к тем, то к другим; ничего здесь нельзя назвать своим: все или время отнимет, или зависть переведет в чужие руки. Но и это самое, что ни одно из здешних благ не верно людям и не прочно, мне кажется прекрасным: как и все прочее, устроено предусмотрительным Художником. направлено к тому, чтобы мы, усмотрев их непостоянство и переменчивость, скорее устремились к пристанищу будущей жизни»[400].

«Кто ты, — спрашивает св. отец человека, мысли которого устремле­ны к приобретению богатства, — отваживающийся на такие дела? По­чему так поступаешь? И на что надеешься? Может быть, настоящая ночь застигнет тебя уже мертвым, похитив из среды всего тобой вожделеемо- го. Как это ужасно! Другие все — и тело, и имущество — приносят в дар Богу, от Которого все; а ты всего домогаешься, все тебе надобно иметь. Что же приобретаешь, какие страшные сокровища? У тебя на столе гру­ды снедей, это отрада узкой гортани, о которой все твои заботы. у тебя огромные дома, в которых большая часть стоит пустой, с золотыми по­толками и блещущими картинами; у тебя слуги, наряженные наподобие женщин. у тебя пьянство, лики поющих, дружные рукоплескания, при которых растлевается красота образа Божия. Что же еще у тебя драго­ценного? Может быть, хочешь оставить детей богатыми. Это значило бы еще что-нибудь, если бы сбылись твои надежды. А теперь никто не знает, где сотлеет твой прах. Ты трудишься и по дому, быть может, не спишь, и ночи наравне с днями проходят у тебя в заботах; от того боль­ше имеешь горестей, нежели наслаждений. Но это сберегается не для тебя и не для кого ты надеешься, а достанется кому-нибудь, может быть, человеку для тебя стороннему. Так суетны мечты человеческие! Для этого, если можешь что выдумать, присовокупляй к приобретенному, мучь себя, делай насилия, не оставляй без испытания никаких худых мер. Еще немного и богатство. потечет, как излишнее бремя из пресы­щенного чрева. Еще немного подождать и наступит суд: или еще здесь, что гораздо лучше, или если не здесь, то в будущей жизни. Примешь ли это или не примешь, но напомню тебе гроб. Это — предел всех худых дел, и у тебя будет такой же конец, как и у всякого»[401]. И всякое богат­ство, это золото и серебро, искони и прозрачные камни, это «вещество земное, преходящее и на земле остающееся, которого всегда больше имеют злые — рабы дольнего, рабы миродержителя»[402] — всякое богат­ство не столько доставляет отрады его владельцу, сколько скорбей и гре­ха, делая богатого в одно и то же время жалким и неправедным. «Для чего изнурять себя? — говорит святой отец. — Простое дело — доволь­ствоваться тем, что имеешь. А при неумеренном приобретении велик и труд: ссоры, тяжбы, обманы, ложные клятвы; кроме же всего прочего, забота, как мгла, всегда приносит им что-нибудь чуждое. Жадность ве­зде отвратительна, но не такой представляется тебе, у которого разум подавлен. Одним уже владеешь, другого желаешь, третьего надеешься. Ты чтишь золото; снедь моли — одежды — похоронены у тебя в сунду­ках; всегда окружен ты скупщиками хлеба, торгуешь самым безвреме­ньем. Одни плачут, другие питаются надеждой, потому что надежда есть легкая греза наяву. А ты на одни житницы кладешь печать, а другие предусмотрительно открываешь. Увы! Увы! Ты берешь подать с несча­стья бедных, собираешь плоды с чужого невзгодья; затруднительное по­ложение других для тебя своего рода жатва. Не отдать ли тебе одному всю землю? Но если отдадим это, не останется ли еще чего? Что будешь ты делать? Не употребишь ли усилий приобрести и то? Непрестанно бу­дешь трудиться, потому что ты — нищий, пока не получишь остального. Как не утоляет жажды морская вода и любви — продолжительное смо­трение на любимый предмет, напротив того, любовь воспламеняется вдвое; так для ненасытных приобретаемое ими делается отравой, кото­рая непрестанно возбуждает в них пожелание еще большего. Многое именуется грехом и действительно грех, но идолослужителем (а это есть самый тяжкий грех в мире) называется тот, кто ничего не знает и не ставит выше денег»[403]. Как видим, св. Григорий в своей речи о любящих богатство ставил приобретение его в очень тесную связь с обидой ближнего. Горячий призыв св. отца поэтому — не дозволять себе «обо­гащаться нищетой других». «Не отступим, — говорит он, — так далеко от Божией правдивости; не смешаем богатства своего с чужими слезами»[404]. Но и вообще во взгляде на происхождение богатства, на начало того порядка жизни, когда люди начали делиться на богатых и бедных, св. Григорий видит нарушение основного Божественного закона жизни, как это уже отчасти было отмечено нами в первой главе. «Последуем, — говорит святитель, — высочайшему и первому закону Самого Бога. Который всем человекам даровал в изобилии первые по­требности жизни, кои ни власти не подлежат, ни законом не ограничи­ваются, ни пределами государств не преграждаются, но предложены всем и каждому в богатой мере и, между тем, нисколько от того не оску­девают. А люди, зарыв в землю золото и серебро, дорогие и лишние одежды, самоцветные камни и другие подобные драгоценности — сии свидетельства брани, междоусобия и древнего насилия восхитителей верховной власти — после того, безумные, поднимают еще брови и бед­ствующим сродникам своим по естеству отказывают в милосердии, не желая даже излишками своими помочь им в нуждах их. Какое невеже­ство! Какая глупость! Не говорю уже о другом, по крайней мере, то пред­ставили бы они, что бедность и богатство, свободное, в обыкновенном смысле понимаемое состояние. в последствии времени появились в роде человеческом и, как некоторые недуги, вторглись вместе с неправдой, которая и изобрела их»[405]. По-видимому, уже в дни св. Григория были именующие себя христианами, которые лицемерно оправдывали пре­сыщение богатством наряду со страданиями бедности ссылкой на то, что богатство — дар Божий. Св. Богослов решительно отклоняет такое оправдание. «Когда мы слышим, — говорит он, — слова «нищ и богат сретоста друг друга: обоих же Господь сотвори»; то не думай, будто Го­сподь сотворил одного нищим, а другого богатым для того, чтобы ты еще больше мог нападать на нищего, ибо неизвестно, от Бога ли произошло такое разделение. В сих словах Писания показывается только то, что и нищий, и богатый равно созданы Богом, хотя и неодинакова их внеш­няя участь»[406]. По вопросу об отношении к богатству ввиду окружающей нужды св. Григорий, конечно, смотрел согласно со всеми истинными учителями Церкви и видел долг верующего не в том, чтобы хранить и ум­ножать имущество, но раздавать его, и поэтому горячо осуждал вся­кую роскошь в жизни христиан. Идеалом в этом случае для св. Григория являлось совершенное отречение от имущества, а наименьшей мерой христианской справедливости — поделиться своим богатством с бедны­ми. «Нам должно, — говорит он, —

Если же буду я сеять только для одного себя, то скажу словами Иова: пусть я посею, а инии да поядят; вместо пшеницы да взыдет ми крапива; а вме­сто ячменя — терние[407]. Пусть жгучий ветер убьет и вихрь развеет мой посев так, чтобы все труды мои остались напрасными. Если я стану стро­ить житницы, собирая сокровища от маммоны и для маммоны, то пусть в сию же ночь истяжут душу мою для истребования отчета в злом стя­жании богатства»[408]. «Не люби богатства, — увещевает св. отец, — если оно не помогает бедным»[409]. «Откажись от всего и стяжи одного Бога.

А если не хочешь оставить все, отдай большую часть. Если же и того не хочешь, по крайней мере, излишки употребляй благочестиво»[410]. Излиш­ки, то есть все то, что превосходит меру необходимого. Вот, в каких чер­тах св. Григорий описывает эту простоту христианской жизни. «Мы невысоко думаем о богатстве, к которому, аще течет, закон нам повеле­вает не прилагать сердца; не высчитываем у себя годовых и ежедневных доходов; не тщеславимся грузом стола и приправами для бесчувственно­го чрева. но живем просто, не запасаясь на завтрашний день, мало чем различаясь от зверей, у которых нет ни сосудов, ни запасов»[411]. Вообще св. Григорий горячо восставал против роскоши, отмечая с выразитель­ностью ее совершенное несогласие с началом христианской братской любви. Нарисовав потрясающую картину бедствий нищих прокажен­ных, сонаследников наших перед лицом будущей жизни, св. отец обра­щается к своим пасомым с призывом к милосердию и отказу от роскоши в жизни. «Что же мы, — спрашивает он, — наследовавшие сие великое и новое имя, чтобы называться по Христе народом святым. учениками крепкого и человеколюбивого Христа. что сделаем? Презрим мы их (ни­щих прокаженных)? Пробежим мимо?... Нет, братья. Не тому учит нас — овец Своих — добрый Пастырь Христос. не то внушает и приро­да человеческая. Ужели они будут томиться под открытым небом, а мы станем жить в великолепных домах, расцвеченных всякого рода камня­ми, блещущих золотом и серебром, где узорчатая мозаика и разнообраз­ная живопись прельщают и приманивают взор? Да еще в одних будем жить, а другие строить?... Они будут трястись от стужи в разорванных рубищах, а может, еще и тех иметь не будут, а мы будем нежить себя, покрываясь мягкой и пышной одеждой, воздушными тканями из тонкого льна и шелка, и между тем как одними уборами будем не столько укра­шать себя, сколько обезображивать (ибо все излишнее и щегольское я почитаю безобразием), другие наряды. будут лежать у нас в кладо­вых. Они будут нуждаться — о, пагубная моя роскошь! о, бедственное их томление! — будут нуждаться и в необходимой пище; будут в изне­можении голодные валяться у ворот наших, не имея даже столько сил, чтобы просить, не имея голоса, чтобы рыдать, рук, чтобы протянуть их для приведения нас в жалость, ног, чтобы подойти к богатым. Таково их состояние! А мы, роскошно одетые, будем с важностью возлежать на роскошных и пышных ложах. Нам нужно, чтобы все стихии — и воз­дух, и земля, и вода — в обилии доставляли нам дары свои, и стол наш весь был уставлен и обременен мясными яствами и прочими хитрыми выдумками поваров и пекарей. Для них много значит утолить жажду и водой, а у нас пенится в чашах вино: пей до упоения, даже до бесчувствия, если кто невоздержан. Да еще одно из вин отошлем назад, другое похвалим за его запах и цвет, о третьем начнем с важностью рас­суждать. Что это такое, други и братья?... Для чего не спешим, пока еще есть время, помогать сродникам нашим по естеству? Для чего, бу­дучи сами — плоть, не покрываем безобразия плоти? Для чего предаем­ся неге, видя бедствие наших братьев? Не дай мне Бог ни жить богато, когда они нуждаются; ни наслаждаться здоровьем, когда не подам помо­щи к уврачеванию их ран; ни иметь достаточно пищи, ни одежды, ни покойного крова, когда не разделю с ними хлеба, не снабжу их, по воз­можности, одеждой и не успокою под моим кровом»[412].

Если после изложения взглядов св. Григория Богослова на богатство и должное отношение к нему христиан обратимся к изложению воззре­ний этого св. отца на бедность, то, согласно сказанному, найдем в творе­ниях святителя очень определенное выяснение того отношения, в каком находится имущественная бедность, и особенно добровольная, к делу христианского спасения. Уже одно то, что св. Григорий видел идеальное отношение к имуществу в том, чтобы совершенно раздать его и «стяжать одного Бога», уже это ясно говорит, что, несмотря на ясное сознание не­избежных страданий, связанных с бедностью, св. отец в последней видит высокие преимущества в отношении нравственного совершенствования личности. Много раз мы встречаем в его творениях прямые указания на личную добровольную бедность[413]. И это могло служить естественным побуждением для святителя выяснить перед своими слушателями высо­кие преимущества бедности, сравнительно с попечением о богатстве и во­обще земном благополучии.

Мы не будем приводить отдельных довольно многочисленных выдер­жек из сочинений св. Григория, где он говорит о преимуществах бедности с этико-христианской точки зрения, так как в общем все, высказанное в отдельных местах по этому поводу, приведено св. отцом к единству в его диалоге «Сравнение жизни духовной и жизни мирской». Вот, существен­ные места этого диалога, имеющие отношение к интересующему нас во­просу. «Жизнь мирская» похваляется богатством и указывает на его пре­имущества. «Жизнь духовная» похваляется нищетой и говорит о благах, доставляемых ей. Ж. М.: «У меня есть богатство; оно низлагает врагов, снедает завистью злых, приобретает лишь друзей, дает престолы и право величаться в обществе». Ж. Д.: «А у меня есть нищета; она доставляет мне то, что не имею врагов. Безопаснее же возбуждать сострадание, чем зависть. И престолы шатки, и друзья, по большей части, бывают только при времени». (...) Ж. М.: «Но чем нищему обезопасить жизнь? Где у него стрелы, двери, боевые орудия, оруженосцы?». Ж. Д.: «Нужные лишь для того, чтоб не украли тела! Оно одно и небольшое рубище составляют все мое имущество. Разбойник или притеснитель пусть идет к другим. У меня одно богатство — Бог. Если Он приобретен мной, никто Его не похитит, хотя возьмет все прочее. Никто не живет в такой безопасности, как человек бедный. Богач приносит жертвы своей мрежи[414], сам у себя лобзает руку[415], как друга, а не славословит Бога, Подателя благ. И, на­конец, собранное им перейдет в руки чужому. Но у меня, если умру, со мной пойдет все, лично нажитое, ничего не останется ни зависти, ни превратному счастью». Ж. М.: «Как хорошо не смотреть в руки соседям, тогда как другие, может быть, и благочестивые, смотрят мне в руки!». Ж. Д.: «Как хорошо смотреть в руки одному Богу. не делать ничего по­стыдного из желания приобрести. не искать удовольствия в пресыщении и в удовлетворении чрева. Мое лакомство — хлеб; для меня самая вку­сная приправа — соль, имея их, презираю затеи роскошных, как горечь». Ж. М.: «Мое наслаждение — благовоние мазей, песни, рукоплескания, мерные перегибы ног под лад многозвучных органов». Ж. Д.: «А по мне, за сие-то самое и худо богатство, как учитель пороков. Для нас лучше твоих органов псалмопение, которое настраивает душу для мысленного мира. Всякого же мира благоуханнее Христос. Я рукоплещу, когда вижу паде­ние моего убийцы, внушившего мне какое-нибудь худое слово или дело. У меня есть и пляска — это восторжение к Богу». Ж. М.: «Ты, может быть, скажешь еще, что нищета помогает в болезнях, служит лучшим врачева­нием для раба». Ж. Д.: «Этого не скажу, потому что неправда. Лучше пусть будет сказано, что справедливо. Бедный гораздо крепче силами, нежели достаточный. Он терпит голод и стужу, в полдень опаляется солнцем, утомляется ходьбой, обременяется ношами, мокнет на дожде. Что еще сказать о презорстве, о гневе, об исступлении, о дерзости, о пьянстве, о необузданном смехе, о срамном смехе, о пренебрежении Бога, родства, дружбы? Все это не в той мере бывает в бедных, как в богатых, потому что богатство приносит с собой. погибель. Ты презираешь нищих, как будто у них другой Бог; но я знаю одну тварь, знаю, что все явимся на один суд. Ты превозносишься удобствами жизни, а меня уцеломудрива- ет страх. Ничто не кажется тебе страшным, ты не боишься и самых ве­ликих пороков, потому что роскошная жизнь препятствует тебе судить здраво. А мне и малые проступки кажутся достойными слез. Как же могу стерпеть, когда утрачиваю Бога? У тебя спокойный сон, удобно лежит ребро с ребром, для тебя приятны сновидения. Меня пугают видения жестокой ночи: суд, Судия неподкупный, трепетное предстояние судили­щу. И Бог тебе в Бога, когда только подает во всем успех; а для меня Он досточтим, хотя посылает и противное... Чем сильнее меня угнетают, тем более приближаюсь к Богу; страдания теснее соединяют меня с Богом. Мне и в голоде, и в холоде, и в скорби опора и отрада — Бог. Обижай меня, бей, укоряй в подлости рода и нищете, попирай, притесняй. я все терплю для Бога, к Нему обращаю взоры, простираюсь мыслью в жизнь последующую, тем успокаиваюсь, но не знаю ничего дольнего. Для меня достаточно Бога, хотя бы все прочее присвоил себе другой»[416]. При этом св. Григорий с определенностью оттенял, что истинную силу и нравственное величие бедности придает добровольность подвига ради высших целей ду­ховного совершенствования. «Но что же, — слышит св. отец искушающий голос, — разве и у тебя (бедного) нет болезней и бедствий? Не скудна ли и не бездомна ли твоя жизнь?» «Опять, — отвечает святитель, — ты хвата­ешься за чужие бедствия. Что тебе до этого? Это мои несчастья. Но послу­шай еще: у нас с тобой и страдания неравны. Из этого иное сам я избрал, а не поневоле стражду. Добровольно хочу быть нищим и скитальцем, чтобы освободиться от уз и не на земле иметь свое постоянное жилище. Для тебя все это дорого, а для меня напротив. Ты почитаешь это бедствием? Оно, и действительно, для тебя бедствие. А для меня хоть и болезненно, потому что и я, как человек (не отрекусь от этого), имею перстный состав, ношу в себе следы древа и доставленного им удовольствия, однако же я переношу это и даже терплю с любовью. Мое страдание лучше твоей крепости»[417]. «Охотно бы совлек я с себя и сии рубища, чтобы без них идти по терниям жизни! Охотно, как можно скорее сложил бы с себя и этот тяжелый хитон, чтобы получить более легкий»[418]. «Всего безопаснее человек неимущий. Он обращен к Богу и на него одного взирает»[419].

Таково согласное в основах учение о богатстве и бедности великих кап- падокийцев, и мы вправе рассматривать их учение как выражение мыслей всего православного Востока этого периода. Но с наибольшей полнотой, редкой выразительностью и горячей убежденностью воззрения православ­но-церковной мысли на древнем христианском Востоке по интересующему нас предмету выражены величайшим из учителей Церкви св. Иоанном Зла­тоустом. Св. Иоанн стоит всецело на той же почве при разъяснении инте­ресующего нас вопроса, на какой утверждались и предшествовавшие отцы Церкви. Но в беседах св. Иоанна вопрос рассматривается так всесторонне, а церковные воззрения выражены так выразительно и резко определен­но, что эти беседы должны быть признаны совершеннейшим выражением христианского церковного сознания по вопросу об отношении к богатст­ву и бедности. Поэтому мы и попытаемся изложить взгляд св. Иоанна в воз­можно стройной системе, по возможности не опуская ничего существенно важного, с одной стороны, и соблюдая соразмерность в раскрытии частных сторон предмета — с другой. Наша задача — проникнуть в самый дух учения святителя, не утверждаться на отдельных его выражениях, но стремиться постигнуть основы святоотеческих воззрений и притом дать возможность самому читателю проверить правильность наших обобщений через приве­дение или указание целого ряда мест в творениях св. Иоанна, относящихся к уяснению известного вопроса. Дать такую возможность мы считаем своим долгом, особенно в отношении св. Иоанна Златоуста. Достаточно, конеч­но, известно, что в религиозно-этической и исторической литературе были попытки характеризовать до противоположности различно отношение великого учителя Церкви к имущественному вопросу. Одни готовы были ви­деть в нем озлобленного врага привилегированных классов и богатых, своего рода вождя демократии, а другие — защитника тех взглядов на богатство, какие так усердно развиваются в нашей современной литературе. Первые суждения высказывались еще многими современниками святителя и повто­ряются до наших дней в известных кругах религиозно-общественной мысли. По этому поводу мы ничего не можем сказать больше того, что было сказано в отношении своего учения самим Иоанном Златоустом. Так как эта сто­рона дела имеет принципиальное значение для выяснения основной идеи, лежащей в центре воззрений св. отца, то мы позволим себе привести неко­торые места из бесед св. Иоанна, где он касается неправильного понимания его учительства в смысле ненависти к богатым. «Опять, скажут мне, ты против богатых? — говорит в одной из своих бесед святитель, очевидно слышавший такие упреки. «А вы, — отвечает святитель, — опять против бедных?... Вы не насыщаетесь, пожирая и терзая бедных, а я не насыщаюсь, исправляя вас... Я не против богатых, но за богатых... Скажешь: ты нена­видишь меня. Нет, я люблю тебя. Я имею заповедь Господа моего: любите враги ваша. Я не перестану врачевать тебя. Разве тебя я преследую? Я пре­следую страсть твою. Разве с тобой я сражаюсь? С пороком твоим. И ты не считаешь меня благодетелем, не считаешь меня покровителем, не считаешь меня твоим защитником больше всех? Кто же другой скажет тебе об этом?... Все боятся тебя, а я не смотрю на тебя. не боюсь тебя. презираю страсть твою. Я делаю разрез, ты кричишь, но я не боюсь крика твоего, а желаю твоего спасения, потому что я — врач»[420]. Стоя на такой именно духовно- пастырской точке зрения, св. Иоанн положительно утверждает, что в сво­их призывах на защиту бедных и обличениях богатых он больше заботится о душах последних, чем о бедных, которые получат свое утешение[421]. «Я об одном только забочусь — о преуспеянии слушателей. И бедные — мои дети, и богатые — мои дети; одна и та же утроба болела обоими, в одних и тех же муках родились и те, и другие. Пусть убивает, кто хочет, пусть ненавидит, кто хочет, пусть злоумышляет, кто хочет»[422].

И действительно, каждый, кто знаком с беседами св. Иоанна Злато­уста, не может не почувствовать, что его гневные речи против богатых это не речи страстного агитатора, призывающего к борьбе одних против других, но речи любящего отца, только не льстивые, не искательные, а дышащие огненной ревностью о правде Божией на земле и о спасении душ человеческих. Св. Иоанн не мог говорить иначе, как любящий отец, он не мог ненавидеть богатых по тому одному, что в богатстве он видел об­манчивый призрак, а не благо и жалел бедных, страдал за них пастырским сердцем, как за людей в христианском смысле больных душевно, идущих по опасному жизненному пути.

Что касается попыток представить св. Иоанна принципиальным за­щитником того взгляда, будто богатство есть всегда дар Божий, что оно вполне совместимо со званием христианина, и последний может «хранить и умножать» свое богатство под рыдания и стоны нищеты, то ясно, откуда могут исходить такие попытки: оттуда, где хотят и Христовым именем оправдать все неправды нашей жизни. Понятно желание таких лиц и це­лых учреждений и св. Иоанна Златоуста нарядить в свои одеяния. Но поверит этим речам только тот разве, кто поленится прочитать хотя бы один том творений св. отца. Сомнений нет, например, что когда Златоуст рассматривает богатство само по себе, как собрание предметов внешнего мира, следовательно — творение Бога, то он решительно заявляет, что не богатство — зло, а худое его употребление. И весь вопрос именно в том, какое употребление богатства св. отец считает добрым: то ли, какое про­поведуется современными богословами и пастырями, или же то, какое за­поведано Христом Спасителем. Изложение воззрений св. Иоанна выяснит для нас этот вопрос, и начать такое изложение нам кажется всего удобнее с выяснения взглядов св. отца на самую природу богатства, почитаемого за благо в нашей жизни.

Рассматривая богатство само по себе, св. Иоанн Златоуст с особен­ной силой оттеняет то положение, что в отношении к жизни богатство есть нечто несущественное и само по себе не может быть ни почитаемо за благо, ни называемо злом. И богатство, и бедность в настоящей жизни это как бы театральные маски. «Посему, — говорит святитель, — как ты, сидя в театре и увидев кого-либо из играющих внизу представляю­щим лицо царя, не называешь его счастливым и не считаешь за царя. не считаешь его счастливым за маску и одежду и не по ним судишь о его жизни. так и здесь, в мире, как бы сидя в театре и смотря на играющих на сцене, когда увидишь многих богатеющими, не почитай их истинно богатыми, но только представляющими мнимые лица богатых. Если снимаешь с него маску, раскроешь совесть и вникнешь в душу, то най­дешь там великую бедность в добродетели и его — самым бесчестным из всех людей. Ибо как в театре по наступлении вечера. эти пред­ставлявшиеся всем царями и военачальниками. являются уже тем, что они на самом деле; так и теперь, когда приходит смерть и зрелище закрывается, все отходят туда, сложив с себя мнимые виды богатства и бедности и только судя по делам оказывается, кто из них истинно бо­гатые и кто бедные»[423]. Богатство в жизни — это лишь «обольстительное название» и нисколько не лучше сновидения. Как те, которые грезят во сне, будто они обладают богатством, хотя бы казались обладателями царских сокровищ, с наступлением дня бывают беднее всех, так и тот, кто из настоящей жизни ничего не может принести туда, будет беднее всех, хотя бы здесь обладал всем, потому что он богат только во сне»[424]. Поэтому именно с христианской точки зрения «и богатство — ни­что, и бедность — ничто, и бесчестье — ничто, и честь — ничто. и различается одно от другого одним только названием»[425]. Поэтому «и богатство не есть добро, и бедность не есть зло, но и то, и другое сами по себе безразличны»[426]. «Богатство — не зло, но зло — худое упо­требление богатства; ни бедность — не добро, но доброе пользование бедностью — добро. Из предметов одни хороши по своему свойству, другие — напротив, а иные ни хороши, ни худы, но занимают среднее место. Благочестие хорошо по своему свойству, нечестие худо; добро­детель хороша, порок худ; а богатство и бедность сами по себе — ни то, ни другое, но по воле пользующихся ими становятся или тем, или другим. сами по себе они вещи безразличные»[427], и на небо ведет не богатство и не бедность, но «добрая воля»[428]. Отношением последней к богатству и бедности и определяется их моральная ценность. И как только проповедник становится на эту именно этическую точку зре­ния — естественную для него, как имеющего в виду воспитать добрую волю у своих пасомых — то он с силой и горячностью, с удивительным постоянством и настойчивостью оттеняет ту мысль, что богатство яв­ляется великим соблазном в жизни христианина, опасным подводным камнем на пути нашего плавания по житейскому морю и, будучи само по себе (богатство) чем-то несущественным, как призрак, сон, может приносить страшные плоды[429]. Ввиду такой возможности св. Иоанн Златоуст оттеняет отрицательные стороны богатства в отношении истинной цели нашей жизни с поражающей полнотой и яркостью. Он, прежде всего, со всей выразительностью опровергает то естественное заблуждение, что богатство является жизненным благом, и ука­зывает как на его ничтожество перед лицом вечной жизни, так и на постоянные страдания, специально присущие богатым, неразрывно связанные с обладанием богатством. А затем картинами страданий бедных и рядом доказательств, что обладание богатством без помощи бедным само по себе есть величайшее преступление, побуждает ви­деть истинное обогащение в раздаче имущества. Сам св. отец говорит о необходимости соблюдать известную постепенность в наставлении богатому: не нужно «тотчас говорить, что богатство есть зло», но по­степенно приводить мысль к этому сознанию указанием сначала на «богатство истинное, доставляющее радости вечные» и на то, что не нужно обогащаться путем корыстолюбия и насилия. «Расположив их (богатых) к себе такими словами, не будем еще говорить им о геенне, потому что больной сначала не может переносить этих напоминаний, а будем в рассуждениях своих касаться более предметов настоящих»; и далее св. отец рисует, о чем именно рассказывать: о страданиях и ску­дости бедных, благодаря чему даже зверь будет поражен и почувству­ет сострадание. Дальше говорить о превратности судьбы и «другими страшными событиями трогать их душу». «Когда же увидим, что они тронуты этими рассказами, тогда, наконец, будем говорить с ними и о геенне. Вразумляя их такими рассказами, мы исправим и их, и себя самих, скоро исцелим их от болезни»[430].

Таким именно путем и идет сам проповедник, останавливая мысль своих слушателей, прежде всего, на призрачности богатства, почи­таемого за благо. Множество мест в его беседах рисуют ничтожество благ, доставляемых богатством, перед лицом одного неизбежного факта человеческой жизни — перед лицом смерти. Это любимая мысль про­поведника, когда он говорит о богатстве и стремится отвлечь от забот о нем своих пасомых. «Доколе ты богат, а тот беден? — спрашивает св. отец. — До вечера, не долее. Жизнь так коротка, и все уже при дверях, так что на все нужно смотреть, как на короткий час»[431]. «Не убойся, егда разбогатеет человек. Если богатый обольщает тебя при жизни, то по­смотри на него во время его кончины. Отходя отсюда, берет ли он что- нибудь с собой из своего богатства? Он умирает, и лежит нагим тот, который облекался шелковыми одеждами. лежит нагим в яме, и раб отходит и приходит, и никто из них не заботится о нем. Он отошел, и ничто не осталось после него. Отходя отсюда, он не может взять ничего. выносится один. Его превозносят похвалами, но что от этого ему?... Отходит в гроб тот, кто расхищал все, помещается на трех ар­шинах земли, и больше ничего; перед лицом его — земля и крышка гро­ба. Где же богатство? где слуги? где великолепие? где пространный и прекрасный дом? Все оставляет его. И этим оканчивается все? Да, потому что он отошел, не имея при себе ничего собственного»[432]. И пе­ред таковой совершенной беспомощностью богатого при смерти горь­кой иронией является пышность при его погребении. «Умре же богатый и погребоша его. Не оставляй, — говорит св. отец по поводу этих слов в евангельской притче, — без внимания, возлюбленный, слов «погребо- ша его», но представь здесь посеребренные столы, постели, ковры, по­крывала, все прочие домашние вещи, масти, ароматы, множество вина, разнообразные яства, сласти, поваров, льстецов, оруженосцев, рабов и всю прочую роскошь померкшей и исчезнувшей. Все — пепел, все — прах и пыль, слезы и вопли; никто уже не может ни помочь, ни возвра­тить отошедшую душу. Тогда обличилась сила золота и великого богат­ства. Он отводим был нагим и одиноким, бессильным унести отсюда что-нибудь из такого богатства, оставленным всеми, беспомощным. Пришла смерть и все истребила»[433]. Смерть, таким образом, является уравнительницей людей и перед ее призраком теряется всякое утеше­ние богатством. И последнее не имеет благодаря этому истинной цен­ности и — ничто по сравнению с безмерной ценностью будущей жиз­ни, нашего истинного блага. Господь учит нас, по словам св. Иоанна, «презирать блага здешние», а все богатство наше заключено в благах будущих[434]. Богатство — тень и дым сравнительно с безмерной ценно­стью нашей вечной души[435], для которой истинное богатство — в бла­женной будущей жизни[436]. Но и в земной жизни ошибочно считать бо­гатство за благо и в нем полагать опору счастья. Богатый человек — «богатый только до вечера» и в этой кратковременной жизни не может наслаждаться покоем, но всегда полон тревог за свое богатст­во; и справедливо, так как это — не надежное убежище в жизни. «Истинное богатство, — говорит св. отец, — состоит в благах совер­шенных и не подверженных никакой перемене. Но. нет ничего столь ненадежного, как богатство: это беглец неблагодарный, раб неверный;