Everyone already knows the structure of Protestant preaching: I was an atheist and I was a sinner, but I believed in Christ and became happy. Here is the chapter "Witnessing to God to Unbelievers" from the "Methodical Bulletin for Sunday School Teachers"[164]: "The process of evangelization will be greatly accelerated if the assistant director of evangelism teaches believers to witness to their faith. One way of witnessing is to tell the story of your conversion to God, which can be built according to the following plan: 1. What kind of life I had when I was an unbeliever. 2. How I realized that I needed Christ. 3. How I believed in Him. 4. What my life has been like since I accepted Christ." There is nothing more in this chapter!

Although it is difficult to talk about someone else's spiritual experience, nevertheless, what a person preaches about, which evokes in him the greatest enthusiasm and sincerity, shows quite clearly a certain hidden structure of his spiritual experience. The fact that Protestant preaching is limited to a single moment of personal conversion is not accidental. It simply shows that there is no other serious spiritual experience. The usual Baptist pamphlet tells you how to quickly go from unbelief to acceptance of the Gospel; Traditional Orthodox preaching addresses believers and speaks of the spiritual warfare that arises in the soul of a person after baptism. The most subtle analysis of spiritual and spiritual states and experiences, experimentally developed by Orthodox ascetics, remains both incomprehensible and unclaimed by Protestants. It is precisely the rejection of the tradition of Christian mysticism, the reduction of religious life by Protestantism to a purely linguistic, pamphlet-preaching practice that prompts the people of the West to seek work for their souls "in a distant country" – in Krishnaism and yoga. It is not surprising that in the religious milieu where the word "asceticism" has become a dirty word, non-Christian ascetic practices began to spread extremely successfully.

In church theology there is such a term as "calling grace." This is the action of God that takes place outside the Church, the touch of God's human heart, which turns this heart to faith. Since the purpose of this energy is to bring to the Church a person who is still outside of it, this is the only kind of grace that acts outside the Church. Of it, St. Theophan the Recluse said that "Grace that calls is universal, no one is excluded"[166]. I think that this grace exists in Protestantism, for "no one can call Jesus Lord, except as the Holy Spirit" (1 Corinthians 12:3).

Preaching about Christ is, of course, wonderful. But still: "My house shall be called a house of prayer" (Matt. 21:13). A house of prayer, not a house of preaching. Orthodox worship is first and foremost a prayerful intercession, and not a missionary event. I recognize the goodness of the faith experience of Protestants. I am only saying that this is only a part of the spiritual experience that can be given to a person beyond the threshold of the church. The relationship between Protestantism and Orthodoxy vividly confirms the idea of G. K. Chesterton that every heretic makes an elementary arithmetical error: he counts the part more than the whole. Of each of the Protestant denominations, it can be said that it is a limitation, an overly straightforward deduction of one of those tonalities that in the Church form an integral symphony. For example, the answer to the question of what is the difference between Baptism and Orthodoxy cannot be formulated in a positive form: "Baptism has this, but Orthodoxy forbids it." The answer will be negative: "Orthodoxy has it, but Baptism does not." There are no icons, no priests, no communion, no confession, no baptism of children, no churches, no Tradition, no fasting, no prayers for the dead... I remember a certain character of Mikhail Bulgakov in such cases saying: "What is this, whatever you can grab, there is nothing!" … Normal church life is built according to a different paradigm: "This should have been done, and it should not be abandoned."

There is no man who can see the whole truth. But where, in the name of partial truth, one militantly does not wish to see something more, inferiority is born, a limitation of the fullness and equilibrium of the breath of Tradition, as a disproportionate increase of the particular position to the dimensions of the universal and exclusive, the arbitrary choice of one thing, a part instead of the whole, i.e., precisely one-sidedness. The numerous Protestant "no's" said before the threshold of Orthodoxy are a limitation, an overly straightforward depiction of one of those tonalities that in the Church form an integral symphony. Many theological schemes were rejected by the Church not on the basis of what was in them, but on the basis of what they did not have, what they lacked in order to be Orthodoxy; as Pascal said, "their mistake is not that they follow a lie, but that they do not follow another truth."

Thus, Orthodox literature, in contrast to Protestant literature, is addressed to a person who has already recognized himself as a Christian. It turns out that it is not enough to become a Christian. It is much more difficult for them to stay: doubts, spiritual emptiness and petrification return[170]. Former unscrupulousness also visits.

Human life is generally "striped". Periods of spiritual and spiritual uplift are followed by a decline. It seems that recently my heart flared up with joy from every page of the Gospel, but now I look at the Gospel text with a coldly professional look. Not long ago I was ready to give anything for the right to enter the church and pray in it, but today I am paid money for it myself... This is where a person's faith is tested. A living prayer pouring from the heart, a prayer by inspiration, gives little to a person and therefore is little valued by God. After all, it is inspired, and, therefore, not from man himself, but from God, and is given. God gave this prayer to man – and what more can we expect from this gift? But to pray when "there is no mood", when everything is gray and boring (both around and in the heart) – this is what it means to push oneself to the Kingdom of Heaven. Faith is not only the moment of conversion from denying God to accepting the gospel; it is also faithfulness – faithfulness, faithful memory to the brightest moments of one's life, those minutes when "the wrinkles on the forehead part, and in heaven I see God." When was I real, the minute I was baptized, or the moment I was recounting church gossip? Faith is a constantly necessary effort that brings me back to the "moment of truth." Therefore, "in the event of accidental cooling, please drag and drag out the established order, in the confidence that this dry performance of deeds will soon return the liveliness and warmth of diligence"[171].

Here the difference between Orthodoxy and Protestantism becomes necessary. The advice that the elders gave to monks may not be superfluous for Protestants at all (after all, our temptations and sins are the same, "ecumenical"). For example, a person began to be overwhelmed by the thought: "Give up all these dogmas and prescriptions, renounce podvig, abandon your faith. You never know what it seemed to you. Well, there was a youthful impulse, but now you have already become more serious. Give up this business, return to your usual life..." Prep. St. John of the Ladder says about such a case: if you have tried all other ways to combat this thought, and prayed, and repented, and he does not lag behind, well, lie down and sleep. And in the morning, perhaps, everything will be different...

Sins also return to the Christian. How to fight sin is the main question of asceticism. How sin enters the soul of a person, how it can be noticed and expelled, how it is possible to prevent the deepening of the disease and return to Christ, is what the classical literature of Orthodoxy speaks of: Orthodox-ascetic, monastic literature. And the greatest spiritual trauma of Protestantism is that it does not have its own ascetic tradition, but has rejected the patristic tradition. The most important thing that can open the world of Orthodox asceticism to a Protestant is that if grace once touches the heart, this does not mean that it will remain there forever and in spite of everything. The Christian world knows a considerable number of those "who, having received grace, starved it" (St. Theophan the Recluse)[172]. And there are also Christian sinners. It turns out that it is possible to be washed by the Holy Spirit, and to know by experience what grace is, and still leave room for sin in oneself, and still return to sin. Protestants know this themselves. But their dogmatics ("we are saved! We do not sin! We are holy!") does not allow them to notice their sins, weep over them, confess them and warn their co-religionists about them. As an Adventist pastor once said to me with tears in his eyes, "I know I'm a born-again Christian, and I know I'm still a sinner. That first joy of conversion has already gone, and sins have returned. It would be time for me to go out and repent, weep over my sins, and I should only sing "Hallelujah," smile and assure everyone that a true Christian no longer sins..."

Но вот что писал в IV веке преп. Макарий Египетский: «И в душе есть грех, а равно соприсутствует, нимало не стесняясь, и Божия благодать… Бывает и то, что в ином есть благодать, а сердце еще нечисто… Человек имеет такую природу, что и тот, кто в глубине порока и работает греху, может обратиться к добру, и тот, кто связан Духом Святым и упоен небесным, имеет власть обратиться ко злу… Если же кто, не имея молитвы, принуждает себя к одной только молитве, чтобы иметь ему молитвенную благодать, но не принуждает себя к кротости, к смиренномудрию, к любви, к исполнению прочих заповедей Господних, то по мере его произволения и свободной воли согласно с прошением его дается ему иногда отчасти благодать молитвенная, в упокоении и веселии духа, но по нравам остается он таким же, каким был и прежде»[173].

Поэтому «христиане суть боги, отводимые в плен»[174]. Для пояснения того, что и освященный человек может подвергаться искушениям, преп. Макарий вспоминает библейский рассказ о том, как помазанный на царство Давид тотчас подвергся гонениям… Но если кто, почувствовав в сердце первое, зовущее веяние благодати, вдруг решит, что более нет и не будет в нем греха – то он впадет в злейшую из ошибок: в прелесть. «Если же увидишь, что кто-нибудь превозносится и надмевается тем, что он – причастник благодати; то хотя бы и знамения творил он, и мертвых воскрешал, но если не признает своей души бесчестною и униженною, и себя нищим по Духу, окрадывается он злобою и сам не знает того. Если и знамения творит он – не должно ему верить; потому что признак христианина стараться таить сие от людей, и если имеет у себя все сокровища царя, скрывать их и говорить всегда: 'не мое это сокровище, другой положил его у меня; а я – нищий; когда положивший захочет, возьмет его у меня'. Если же кто говорит 'богат я', то таковой не христианин, а сосуд прелести и диавола… Ибо наслаждение Богом ненасытимо, и в какой мере вкушает и причащается кто, в такой мере делается более алчущим. Люди же легкомысленные и несведущие, когда отчасти действует в них благодать, думают, что нет уже греха на них»[175]. Лишь малое знание себя порождает уверенность в своей избавленности от грехов. Но «если всмотришься в совесть твою, и перещупаешь там все, как в сундуке каком, извлекая находящееся там одно за одним, то все узнаешь чисто-начисто. Ибо в сундуке совести твоей находятся идольчики славолюбия и тщеславия, истуканчики человекоугодия, сласти похвал человеческих, наряды притворства и лицемерия, семя сребролюбия и других страстей. Впрочем, если поверх всего этого находится у тебя кичение и гордость, то нет тебе возможности познать ни их, ни то, что под ними»[176].

Итак, грех реально угрожает христианину. Грех долго и поэтапно идет с периферии сознания в его центр, от абстрактного представления о некоем поступке к тому, что воля и жизнь человека будут подчинены ему, от случайно мелькнувшего образа к реальному делу (прилог-сочетание-сосложение-пленение-страсть[177]). Как его вовремя заметить, как отогнать – об этом много говорит православная аскетика. Движение ума ко греху надо останавливать усилием воли – гневом. Гнев в нашей душе выполняет ту же функцию, что и система иммунной защиты в нашем теле: распознавание инфекции и уничтожение (изгнание) ее. «Как выгонять? Неприязненным к ним движением гнева или рассерчанием на них. У всех святых Отцов нахожу, что гнев на то и дан, чтобы им вооружаться на страстные и грешные движения сердца и прогонять им их… Не с честью надо провожать помысл, а как врага – гневным отвержением. Увидев обидчика – надо прогневаться – но не на него, а на себя, или на того, кто подсовывает вам помысл… Что делает подвергшийся нападению злого человека? Подавши его в грудь, кричит: караул. На зов его прибегает стража и избавляет его от беды. То же надо делать и в мысленной брани со страстями – рассерчавши на страстное, надо взывать о помощи: Господи, помоги! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси меня! Боже, в помощь мою вонми, Господи, помощи ми потщися!»[178].

А если оборона прорвана? Помимо вопроса о том, как избежать греха, есть в аскетике вопрос более страшный и, увы, более повседневно-важный для большинства из нас: как быть после греха? Как оставаться христианином уже после допущения греха? Что делать по ту сторону греха? «Если мы пали, то прежде всего ополчимся против беса печали… Прежде падения нашего бесы представляют нам Бога человеколюбивым, а после падения жестоким»[179]. Склоняя ко греху, искуситель нашептывает: «Ну, это ничего, ну, Бог простит, ну, разочек-то можно!». После греха бесовское богословие вдруг резко меняется: «Ну, все, брат, теперь как же тебе спастись? Сам помнишь, что уготовано грешникам! Так зачем же тебе и дальше тянуть лямку христианских тягот и лишений? Живи как все! Если уж все равно от Судии тебе ничего хорошего ожидать нельзя, то хоть в этой жизни попользуйся ее радостями!».

Поэтому так много в православной литературе рассказов о покаявшихся грешниках… Вообще наш путь – это путь не от победы к победе, а от поражения к поражению. Встань и иди… Снова встань... Отбрось отчаяние… Встань: отчаяние прогоняется покаянием («Покаяние есть отвержение отчаяния»[180])… Ты только не оставайся в луже; вспомни: «Отец говорит сыну: пойди очисти заросшее поле. Тот, увидев его запущенность и размеры, несколько дней просто спал. Отец приходит и в ответ на оправдания сына говорит: 'Сын мой! Возделывай каждый день столько, сколько занимала постель твоя и таким образом подвигай дело вперед и не унывай'»[181]… Опять падение? – Ну, встань же, отбрось бесовское богословие и вслушайся в евангельское: «Господь хочет всем спастись, следовательно, и вам… У Бога есть одна мысль и одно желание – миловать и миловать. Приходи всякий… Господь и на страшном суде будет не то изыскивать, как бы осудить, а как бы оправдать всех. И оправдает всякого, лишь бы хоть малая возможность была»[182].