Вы чувствуете, как для выкриков Ницше не хватает хайдеггеровского продуманного замечания, что в современном метафизическом понимании истины не хватает внимания к греческому слову алетейя, что истина это прорыв к тайне, чтобы ее, тайну, восстановить в ее правах.

Иначе, в самом деле, от Ницше остается только неуважительное нигилистическое отношение к истине, как если бы он свалил ее в кучу вещей, ожидающих переоценки.

Повторяю, это лихое прочтение и перевод Ницше не хотят уходить, как бы даже они не упрочивались. Хайдеггер буквально плачет об этом. Только не с ницшеанцами, говорит он в одном месте. С ними надеяться на какую‑то пусть самую примитивную глубину не приходится. Истина скатится до das Wahre, которое строгой беспредпосылочной науке, настроенной только на истину, останется теперь отыскать и объявить.

И Ницше сам подставился, позволил своей сестре (?), ее мужу националисту и антисемиту Bernhard Förster, диктовать ей, и после своего самоубийства в 1889 году, как надо понимать брата.

Und dennoch, Nietzsche fragt nicht ursprünglich nach der Wahrheit. Denn meist meint er mit diesem Wort immer «fas Wahre“, und wo er nach dem Wesen des Wahren fragt, da geschieht dies in Verstrickung in die Überlieferung und nicht aus einer ursprünglichen Besinnung derart, dass diese zugleich begriffen wird als wesentliche Entscheidung auch über «das Wahre“.

Allerdings, wenn ursprünglicher gefragt wird, dann verbürgt dies niemals eine gewissere Antwort, im Gegenteil, nur eine höhere Frag‑würdigkeit des Wesens der Wahrheit; und diese Frag‑würdigkeit brauchen wir; denn ohne sie bleibt das Wahre gleichgültig. (Beiträge, 362)

Читая в контексте истины как истинного, допускающего вопрос, что оно такое, у Хайдеггера в этом месте о том, что от вопроса об истине самое большее, что можно ожидать, и самое лучшее, и самое нужное, это увидеть проблему глубже, еще глубже, — сама собой не приходит тема из истории мысли?

Мне — да; стоическая поправка, что истина не что, а кто. Кто уводит в «узнай себя»; эта задача, говорил Платон, только для Бога, не для человека; на вопрос, кто ты, единственно возможный ответ это только его углубление, буквально без конца. Уйти в «кто ты» значит уйти в своё, в свободу — и в неизвестность, в тайну.

Но ведь и у Ницше истина уходит, мы читали, в жизнь. Жизнь у него опять же не обязательно понимать биологически–идеалистически, ведь высшая жизнь для Ницше, например, та дисциплина орденов крестоносцев тоже, с рискованным взятием на себя решения об истине. И что мы получаем от Ницше, если не сбиваемся на ницшеанскую трактовку? Он заглядывает в правду (истину) человеческой жизни, и у него кружится голова от бездны открывающейся: неприступной безусловно, совершенно непроглядной, страшной, пугающей; куда, как в пещеру Минотавра, никто собственно пока еще и не заглядывал.

В своем стиле филолога и историка, по образованию Ницше широко — и, надо признать, часто рискованно, но не всегдашняя уместность иллюстраций не мешает иллюстрируемой мысли, — пользуется биографическими примерами (черта, общая у него с Дильтеем; оба одинаково называют себя психологами). Современный «хороший человек», т. е. человек идеала истины, не может быть другим кроме как бездонно–изолгавшимся, abgründlich‑verlogen, потому что всю свою честность, объективность, позитивную научность он добыл путем замыкания от бездны в самом себе [не хотел заглядывать, от своей бездонности отвернулся]; вместо почвы и опоры в них одна мораль, они насквозь обморалились от страха провалиться в самих себя — разумеется обморалились самым честным, добродетельным, должным образом: ведь, в самом деле, моральные ценности, вера в Бога, потом в добро, потом в идеал научной истины, разве не высшая ценность, не добродетель? — Ну хорошо, заглянуть в себя им уже никогда не дано, быть честными перед собой никогда, но вот другому они могут позволить быть человеком во весь рост?

Не позволят.

Oder, greiflicher gefragt: wer von ihnen ertrüge eine wahre Biographie![4]

Лорд Байрон записал о себе что‑то личное, но Томас Мур, знаменитый автор «Ирландских мелодий», чтобы оставить образ Байрона высоким, сжег эти воспоминания, которые были ему оставлены, посоветовавшись с издателем. Таким же образом защитили от снижения облика Шопенгауэра держатели его архива по завещанию — на том основании, что Шопенгауэр написал что‑то «против себя». Американский биограф Бетховена, дойдя до какого‑то эпизода этой почтенной и наивной жизни, больше не выдержал и прервал работу. Нам обещают автобиографию Рихарда Вагнера — кто сомневается в том, что это будет разумная автобиография? (Действительно, Козима Вагнер вступилась за гения, и непредвзятые биографии его появились только через сто лет; «Дневник» Вагнера впервые издан в 1980 году; но подобное произошло и с самим Ницше. Мой пример: когда по настоятельной просьбе издательства, крайне заинтересованного в этом тексте, я дал мои буквальные записки разговоров А. Ф. Лосева, они посмотрели и грустно решили: нет, «без сопровождения» комментариев его вдовы, и хранительницы архива, издавать эти записи нельзя.) А что было бы, продолжает Ницше, если бы настоящий психолог показал нам настоящего Лютера, не плоского сельского моралиста, без стыда?

Эта бездна, в которую никто не заглядывал, и может ли кто заглянуть до дна, где она развертывается? В том, что Ницше называет жизнью и свободой. Словом «жизнь» сам ранний Хайдеггер называл то, что потом стало Dasein; одно из возможных переводов Ereignis — свобода; о бездне говорят в одинаковом смысле оба. Истиной этот пейзаж называют оба; что он закрыт со времен Платона, говорят оба; того, кто способен на эту истину, одинаково называют оба: это человек, которого хватило на искренность, на Innestehen в безопорности. — О разности между двумя уже говорилось.