Под грохот огнедышащих машин,

Пусть зиждутся бездушные громады, —

Святая тишина, я здесь один.

Ну, разумеется, cum grano salis:[601]

Я одинок был, но не мизантроп;

В уединении и люди попадались,

Из коих мне теперь назвать кого б?

Жаль, в свой размер вложить я не сумею

Их имена, не чуждые молвы…

Скажу: два–три британских чудодея

Да два иль три доцента из Москвы.

Всё ж больше я один в читальном зале;

И верьте иль не верьте, – видит бог,

Что тайные мне силы выбирали

Всё, что о ней читать я только мог.

Когда же прихоти греховные внушали

Мне книгу взять «из оперы другой»—

Такие тут истории бывали,

Что я в смущенье уходил домой.

И вот однажды — к осени то было —

Я ей сказал: «О божества расцвет!

Ты здесь, я чую, – что же не явила

Себя глазам моим ты с детских лет?»

И только я помыслил это слово, —

Вдруг золотой лазурью всё полно,

И предо мной она сияет снова —

Одно ее лицо — оно одно.

И то мгновенье долгим счастьем стало,

К земным делам опять душа слепа,

И если речь «серьезный» слух встречала,

Она была невнятна и глупа.

3

Я ей сказал: «Твое лицо явилось,

Но всю тебя хочу я увидать.

Чем для ребенка ты не поскупилась,

В том — юноше нельзя же отказать!»

«В Египте будь!»– внутри раздался голос.

В Париж! – и к югу пар меня несет.

С рассудком чувство даже не боролось:

Рассудок промолчал, как идиот.

На Льон, Турин, Пьяченцу и Анкону,

На Фермо, Бари, Бриндизи — и вот