По первоначальному замыслу Петр Верховенский провозглашал то учение о равенстве, которое в романе перешло к Шигалеву. Он говорил, что нужно «ревниво хлопотать о совершенном равенстве, а для этого первым делом понизить уровень образования, наук и талантов». Из общества изгоняются лица с высшими способностями, даже люди слишком сильные физически или очень красивые. «Никаких колонн, никакого искусства, никакой музыки, ибо это все развращает. Необходимо лишь необходимое. Вот девиз земного шара, а необходимое всегда достижимо».

Ему же первоначально принадлежала идея о физическом изменении природы человека, которая в окончательной редакции была отдана Кирилову. Верховенскому возражают, что его будущие люди поедят друг друга. «Тем лучше!» — подхватывает он. «Это самая высшая цель. Ибо они будут поедать друг друга только до известной черты — ибо впоследствии изменятся вовсе, изменится природа, и человек через долгую практику органически усвоит себя в ассоциации, и станут каждый для всех и все для каждого. Тут надо главное изменить природу человека физически. Тут вполне надо, чтобы переменилась личность на стадность».

Итак, Петр Верховенский задуман автором как философ анархизма. От этого гениального замысла в романе сохранились только незначительные следы. Герой лишился почти всего своего идейного богатства. После «творческой революции», в августе 1870 года, Достоевский радикально перестроил роман. Главным героем неожиданно выступил Ставрогин и стал лицом «высоты безмерной». Прежний антигерой Петр Верховенский уступает ему первенство и снижается до роли его ученика и прислужника. Все величественное и трагическое переходит к Ставрогину; Верховенский по контрасту с ним окрашивается в комические тона. В середине августа 1870 года писатель начинает переделывать его характеристику. «Между тем, — записывает он, — в городе, в роде Хлестакова, сын Ст. Т–ча. Мизерно, пошло и гадко. Ссора Нечаева и Телятникова в трактире или в этом роде. Он расстраивает брак Ст. Т–ча, способствует клевете; маленькие, комические скандальчики, все по–прежнему, только выход хлестаковский». Но автор чувствует, что окончательное превращение Верховенского в Хлестакова ему не удастся. Он отмечает: «О Нечаеве под сомнением». И наконец, останавливается на приеме загадочности. «У Нечаева две роли. Вторую я, хроникер, совершенно не знаю и не выставляю (не знаю, например, что было у него с Липутиным, с Шаговым, и не выставляю, но знаю о заседании и привожу)». Для Петра Верховенского создается особый тон рассказа: он остается в тени, в загадочном полумраке — и от неопределенности очертаний фигура его приобретает новую жуткую выразительность. Автор объясняет этот художественный прием: «Вся обстановка и весь ход Нечаева в том, что читателю совсем ничего не видно сначала, кроме нескольких шутовских и странных характеристических черт. Не делать, как другие романисты, то есть с самого начала затрубить о нем, что вот это человек необычайный. Напротив, скрывать его и открывать лишь постепенно, сильными художественными чертами (например, разницей между его умом и хитростью и совершенным незнанием действительности)».

Так, в окончательной редакции, Петр Верховенский превращается в загадочного героя.

Фамилия «Верховенский» столь же символична, как и фамилия Шатов. О Степане Трофимовиче автор записывает: «Грановский во весь роман постоянно пикируется с сыном верховенством».

Шигалев отделяется от Петра Верховенского, когда тот превращается в «Хлестакова от революции». В черновых тетрадях образ его намечен схематически… «NB. Шигалев — свою систему. Шигалев доходит до точки — и останавливается. Приводит пример — коммуна. Нечаев поправляет — разрушение для разрушения, а там что угодно. Князь потом спрашивает Нечаева: «Вы это им на смех? — Нечаев: Нет, я серьезно. А вы подумали, что на смех? Князь: Нет, я так и думал, что серьезно: потому что это столько же смешно, сколько и серьезно».

Петр Верховенский кричит Шигалеву: «А знаете ли, вы можете поплатиться, г–н Фурье. Шигалев отвечает: Что же, вы убьете меня и кончится тем, что все‑таки возьмете мою систему. И к тому же позвольте вам заметить, что я не Фурье. Прошу вас не смешивать меня с этой сладкой и от влеченной мямлей». Очень любопытен этот сознательный анахронизм автора. Нечаев, делаясь смешным, начинает походить на Петрашевского и видит в Шигалеве «господина Фурье».

Так намечается автором идейная связь между нечаевцами и петрашевцами. Она находит свое полное выражение в «Дневнике писателя» за 1873 год. В статье «Одна из современных фальшей» Достоевский пишет: «Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, т. е. стать на «нечаевскую» же дорогу, в случае, если бы так обернулось дело?.. Позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем не ручаюсь, может быть, и мог бы… во дни моей юности». Вот почему Достоевский с таким страстным негодованием «изгоняет бесов»: он, бывший петрашевец, ответствен за разрушение Верховенского и уравниловку Шигалева. Русская трагедия — личная его трагедия.

***

Фигура атеиста и самоубийцы Кирилова появляется очень поздно (не раньше лета 1871 года). Сначала это «инженер», агент Петра Верховенского, посланный им из Швейцарии с таинственными инструкциями. Автор дает ему имя Тихона Задонского — в миру Кирилова. В этом символическом сближении атеиста со святым — разгадка неверия Кирилова. Он убивает себя, т. к. не может вынести мысли, что Бога нет; его атеизм порожден исступленной любовью к Богу и отчаянием богооставленности. Кирилов верит, но не знает, что верит. Набросана схема его философии: «Если Бога нет, то новая эра. Но верней всего, что люди поедят друг друга. В таком случае Бог необходим. А так как его нет, то Бог необходим для обмана людей. В таком случае я не хочу жить. Не надо счастья с обманом, лучше все взорвать на воздух. Петр С–ч: Так и взорвите всех… Это можно. Я научу как. Кирилов: «Нет, лучше себя одного!» И в другом наброске: «В том‑то и дело, что Бога действительно нет. Оттого‑то я и стреляюсь. Если нет Бога, не хочу оставаться в этом мире. Христос умер на кресте с мыслью о Боге».

Эти записи не оставляют сомнения: причина самоубийства Кирилова — люди.

«В Кирилове — народная идея сейчас же жертвовать собой для правды…жертвовать собою и всем для правды — вот национальная черта поколе ния, Благослови его Бог и пошли ему пони мание правды! Ибо весь вопрос в том и состоит, что считать за правду. Для этого и написан роман».

***

В напечатанной редакции «Бесов» глава «У Тихона» была выпущена. Она сохранилась только в корректуре. «Положительно–прекрасному человеку» — архиерею Тихону не суждено было войти в рамки романа. Исключение его нарушает равновесие композиции и извращает идейную перспективу романа, Тихон должен был про тивостоять Ставрогину, как Шатов про тивостоит Петру Верховенскому. Борьба, завязавшаяся между почвенником и нигилистом, должна была вырасти в состязание о Боге между атеистом и святым. В столкновении Тихона со Ставрогиным предполагалась автором кульминационная точка романа, Катков главу «У Тихона» не пропустил, и религиозная идея романа осталась не выраженной до конца. В записных тетрадях мы находим любопытные за метки к беседе в монастыре, Варьируется мотивация приезда Ставрогина, Он являег ся или чтобы оскорбить архиерея, или до просить, как тот верует, или прочесть свою исповедь, или, аконец, чтобы сознаться ему в неистово–страстной любви к одной женщине. «Я получил известие, — говорит он, — что она приедет, Я не устою: одна мысль повергает меня в безумие страсти», Так, глава «У Тихона» первоначально должна была подготовить сцену Ставрогина с Лизой в Скворешниках. Тихон, перешедший в «Бесы» из «Жития», сохранил свой кроткий и благостный образ. «Назем ле должно быть счастливым», Его рассуждения о загробной жизни перейдут впоследствии к старцу Зосиме. Вот что проповедует Тихон: «Я — мечтатель. Я представляю себе это так: будет душа блуждать и увидит весь увидит, что Бог объятья ей отверзает; взяв все в соображение, возмутится и потребует сама казни и станет искать ее, а ей отвечают любовью, — и в этом и ад ее. Сознание любви неисполненной должно быть всего ужаснее и в этом‑то ад и есть. — Что дал тебе? — вечное счастье. — А что делал ты? — вечное несчастье… Узнает душа, что каждый за все ответчик… Увидит человек, как нельзя яснее, что все, решительно все на свете и в земной его жизни от одного только него и зависело. Все что случилось и о чем даже не ведал, могло быть, по примеру Христову, одной лишь любовью его полно». К Тихону переходят также и идеи Голубова. Он «прямо» говорит князю (Ставрогину): «Почвы нет. Иноземное воспитание. Полюбите народ, святую веру его. Полюбите до энтузиазма.