Mysticism and Its Significance in the Religiosity of the Middle Ages

Is it possible to study mysticism, to speak with understanding about "good things, which the eye has not seen, and the ear has not heard, and the heart of man has not ascended"? After all, the mystics themselves assert the inexpressibility, the "ineffability" of their experiences, although they try to describe them and make them understandable to others. It is still relatively easy to limit the realm of mysticism as the rejection of what lies beyond the limits of our ordinary, positive experience and what is accessible only to the inner eye, illumined by the flickering of divine light. But the qualitative features of mystical experience, translated into our positive language, seem completely incomprehensible. However, this is not the case. "The human psyche is so flexible, so rich in hidden possibilities, that it is able to experience what others experience. Reading the words of mystics, we understand the dissolution of the soul in God, its disappearance in the ineffable, we empathize with how it sinks into absolute being, just as "a drop of water sinks into the sea, like a ray of sunlight sinks into the general mass of light." We understand the subsidence, the freezing of life in mystical ecstasy. "The wheel is still turning, although the push given to it has already stopped." In the same way, the soul, having concentrated in itself, having withdrawn into itself or having soared to the source of light, is still conscious of itself, as it were, by inertia, already ready to plunge into eternal blissful rest. And, losing consciousness of itself, it feels more and more vividly within itself "the quiet God, who calms everything," it partakes of other worlds, and realizes the unity of the world. A soul that vainly searched for God in the world and sorrowfully exclaimed: "He is not here! He is gone!", in mystical ecstasy, jubilantly, declares: "He is here!"

Undoubtedly, the emotional side of the mystical act, as well as its objects, changes depending on the era, cultural environment, tradition and individuality. But its essence is perceptible, as identical, everywhere, in all cases known to us. We, simple and doubtful people, do not realize the absolute truth of the mystical content; Act; The flickering of the divine light seems to us to be an objectified state of the psyche, and the mystic seems to be a credulous seeker who believes in his illusions. But in spite of this, we understand that the mystical act can be, or seem to be, for the mystic the pure source of absolute knowledge.

Wise with classical descriptions of the mystical act, we find its signs where the author does not declare it. If, in his "Ustav," St. Francis begins to address God, to shower Him in disorder with the epithets "sweetest," "quiet," "beloved," etc., to repeat them without need, and to express his religious mood in words that seem to mean nothing, we catch behind the incoherent speech of the saint the beginnings of mystical uplift, we feel tears and the joyful throbbing of an imminent ecstasy. You don't even need to reread the prayers of a saint to come across the mystical. Mystical moments are more common than it seems at first glance, although their prevalence should already follow from the very fact of their "intelligibility". The prayerful mood is nothing but a weak degree of mystical ecstasy. The fear of something unclear and unknown, which engulfs us in the darkness of the night, is also a sensation of the otherworldly, although accompanied by some specific emotions. Mystical is the belief in the magical power of individual objects, in the mysterious healing power of a relic, or in the evil eye. Mysticism materializes, concretizes, and is connected with the objects of the external world: hence the cosmic symbolism of prophetic dreams degenerates into vulgar mysticism. And vice versa – vulgar mysticism can develop into pure mysticism. The mystical ecstasies of the greatest mystics and the most vulgar moments of the most vulgar mysticism are only two poles of the infinitely rich world of mystical sensations, and this world itself is a difficult component of religiosity in general.

Mysticism is conceivable without connection with the historical church. There are moments in it that liberate the church from the bonds. Does the mystic need tradition for the cognizer of absolute truth, does he need an external saving institution, such as the church, when he himself is saved in communion with the Divine? But medieval mysticism lives within the religiosity of the epoch, whimsically intertwined and fused with its others.

elements into an organic, inseparable whole. The center of medieval religiosity lies in the church; The largest religious movements of the Middle Ages arose from the Church. One of the most distinctive features of the ΧΙΙ-ΧΙΙΙ centuries is the search for the true Church, whether in the form of a desire to reform the Catholic Church, or in the form of attempts to create one's own. What role did mysticism play in this great process, apparently disposing to isolation from the Church, but at the same time connected with it?

A significant part, if not most, of vulgar mysticism was associated with the Church and its cult. In cases of natural disasters, such as drought or hail, the laity resorted to the magical help of the altar servers; solemn processions, "standing", "throwing" were arranged, holy gifts were carried out to drive away thunderclouds, fields were sprinkled with holy water, bells were rung to "break lightning". Special masses were served to prevent certain misfortunes; Prayer, together with the offering of the Holy Gifts, tore the heavy fetters of the distant captives. The woman in labor, languishing in agony, waited for relief from the priest's prayer. The demon of disease was expelled by baths of holy water. Sacramental prayers and priestly incantations were used in all occasions of life. It was believed that a holy man possessed some special power sent down by God, a power almost equal to that of a priest. Touching the body, the clothes of the saint, his grave or relics had a miraculous influence, as if a spiritual, immaterial force was penetrated into material objects, as if it could be taken with one's hands, divided and carried away with oneself. The body of Christ – the host – was carefully carried home by the laity, preserved it and with its help defended themselves from countless demons. The whole cult, with all its prayers and rites, was permeated with mystical moments, and everywhere, in the temple or outside it, man came into contact with other worlds, received help from them, or protected himself from demons, the "powers of the air" — potestates aegeae. Even the morally purifying activity of the Church culminated in the mystical act of absolution of sins by the priest, who mysteriously acted through him and only through him by the cleansing and sanctifying power of God.

A purer, more spiritual mysticism flourished in the silence of monasteries and "deserts." Already Benedict of Nursia prescribed silence to his disciples and spoke of prayer as an inspiration by divine grace. Peace and silence are eternal monastic ideals. Contemplation — contemplatio — has long been among the virtues of the warrior of God. And the concentration of the soul in itself, together with constant reflection on God and on the religious fate of mankind, led to eschatology, nurtured mysticism. The monks peered intensely at the images of the suffering Christ and the Mother of God, or listened to the approaching years of "locusts of an unknown appearance, like horses armed for battle, with a head covered with a shell, with a tail sharpened in the sting of a scorpion. The noise of its wings is like the voice of the waters, its teeth are like the teeth of a lion... She carries the angel of the abyss." The Last Judgment is approaching; the chant has already been sung twice, and in the church the statue of St. Virgo covered her face with a veil, shocked by the sight of the impending death of humanity.

In the twelfth century, mystical sentiments flourished in heremitories and monasteries, especially in the Cistercian ones, and their fragrance spread far beyond the boundaries of the monasteries. A contemporary of Bernard of Clairvaux, Hildegard (born 1104) spent her life in constant ecstasy. Elizabeth of Schönau, the child of poor parents who took refuge in a convent, is ecstatic. She yearns and suffers, striving for the "bright star of the sea", Mary – and suddenly her torment is replaced by peace and indescribable pleasure. Everything inside her is illuminated by some unearthly light, and, exulting, she exclaims: "Blessed are You, Queen of compassion, sweetness of life and our hope, blessed are You! To Thee we cry out, sinful daughters of Eve. We yearn for Thee with sighs and weeping in this valley of tears. Turn to us, our support, turn your compassionate gaze to us, show us Jesus, the blessed fruit of your womb, O meek, O good, O sweet Mary!" "I don't know what's wrong with me," says Elizabeth as she dies, "the light that I always see in the sky is divided." And all these are not isolated phenomena.

Прирейнские страны — колыбель мистики. Нидерланды в XIII в. охвачены мистическим настроением, и многочисленны в них «толпы святых дев». «Иные, принимая тот хлеб, что нисходит с неба, воспринимали не только питание в сердце своем, но и в устах утешение, сладчайшее меда и сотов… Иные же с такою тоскою стремились к благоуханию великого таинства, что не могли обойтись без него, не имея утешения и покоя, но страдая и болезнуя, когда не питались часто сладостью этой душевной пищи. Многие из них молчали по целым дням и теряли сознание внешнего мира. Им казалось, что душа их находится в теле, как в пустом сосуде, и изнемогали они в жажде жгучих ласк Небесного Жениха».

Как видно из приведенных фактов, мистическое движение ΧΙΙ–ΧΙΙΙ веков в значительной степени развивается на почве культа и традиционной религиозности. Но в нем легко усмотреть моменты, ведущие прочь от нее и обедняющие культ. Всю свою надежду мистик возлагает на Бога. «Общайся со Христом», — говорит Гидельгарда, — у Него ищи всяческого блага, Ему открывай все дела твои, и Он дарует Но если этого достаточно, зачем тогда нужен культ, для чего таинство причащения или даже таинство исповеди? Вполне последовательно св. Метхильда, «душа которой наслаждалась созерцанием божественных тайн и утопала в Божестве, как рыба в воде», верила, что она так же соединена с Богом, как святые на небе. Она не нуждалась в замаливании своих грехов и в добрых делах. Огонь мистического экстаза охватил ее. Пепел спал, и предстала она пред Женихом чистою и сияющей, как вышедшее из огня золото. Сам Христос исполнил за нее добрые дела. Поэтому Метхильда готова была умереть и без исповеди: нужно ли каяться святой, нужно ли чистить сияющее золото? «Совершеннолетние невесты Христовы хотят прямо, без посредников, идти к любви своей», погрузиться в вечный кладезь Божества, откуда истекли оне, а вместе с ними и все вещи.

Высочайшие ступени мистики соединяются с философским творчеством, идя рядом со схоластикой и неразрывно переплетаясь и сливаясь с нею, потому что нет противоречия между схоластикой и мистикой, и сам «рационалист» Абеляр говорил о непостигаемости Бога разумом. В среде самой схоластики никогда не умирало своеобразное и мистическое новоплатоновское течение, Дионисий Ареопагит и «удивительным образом прояснивший темнейшие учения Дионисия», Максим Исповедник считались на Западе величайшими авторитетами. Их мысли повторял и претворял своим философским гением величайший ученый каролингского Ренессанса, Иоанн Скот Эригена, а в XII веке знали и читали сочинения Эригены. В XII веке город многим казался темницей; философы часто «обретали рай в пустыне и жили там трудом рук своих или питали ум свой сладостью созерцательной жизни, пили устами сердца своего от источника жизни». Знаменитый учитель философии Гильом из Шампо покинул шумный Париж и удалился в окруженную темным лесом, расположенную на левом берегу Сены «Старую келью», видевшую много святых анахоретов. И здесь, около капеллы св. Виктора, вокруг Гильома образовалась целая мистическая школа, «Факел Господень, поставленный на подсвечнике… От начал своих украшена она учителями парижскими, блиставшими в ней, как сияющие звезды и драгоценные камни». Сам Гильом, Гюг — «второй Августин», Ришар и Вальтер последовательно руководили этою школой. К ним близок менее ученый, но более глубокий и страстный в своих мистических порывах Бернард Клервосский. Они стремятся познать Бога в отношении Его к человеку, и исходный пункт их философских стремлений и мистического умозрения — не столько интеллектуально–богословский, сколько религиозно–антропологический, хотя и первый, сливаясь со вторым и наростая на нем, играет видную роль, часто руководя новыми схоластами–мистиками. Человеческий разум —г утверждают они, — бессилен понять Бога; познание путем чувства и рассудка создает только мнение (opinio), несовершенное, медленно ведущее к Богу и все же не доводящее до Него знание. Достоверное и относительно полное знание достижимо только в умозрении, в спекуляции, в мистическом экстазе. Лжепроповедники и псевдо–философы тщетно пытались построить ковчег мудрости. «Начали философы рубить деревья, обтесывать их и созидать свои ковчеги мудрости. Но что вышло из этого? Где секты академиков, стоиков, перипатетиков? Все они погибли, и учения мудрых мужей не пережили своих авторов. Так отвергается чрезмерное доверие к слабому человеческому уму и утверждается тем самым новый метод познания, единственный, прямо ведущий к истине. Три глаза у человека: плотский, умственный и созерцательный. Первый открыт, второй мутен, третий закрыт и слеп. А между тем его нужно открыть и сделать зрячим, потому что только он познает Бога, непонятного для человека, невыразимую бесконечную сущность. Правда, полное познание, по словам самих мистиков, недостижимо даже путем умозрения. Ведь сами ангелы постигают Бога лишь в образах; целиком Он не доступен никакому духу. Поэтому и следует называть познание Бога теофанией, ибо не всецело по существу познается Он, а только в своем явлении. Но мистик хочет полного знания и не может удовлетвориться его суррогатом. Поэтому сам же утверждавший непостижимость Божества Гюг говорит: «Ничто не может нас удовлетворить, кроме Его самого, и мы ничем не заменим Его, если не познаем Его совершенно и не проникнем в Его глубины». И уверенность в возможности полного познания сосуществует с теоретическим признанием его невозможности и проникает описания мистического восприятия. «Размышляя, сердце подобно зеленому дереву, воспламеняемому искрой любви к Богу. Сначала является темное облако преодолевающих страстей и пагубных похотствований; но когда огонь любви возобладает над ними, дым исчезает и появляется ясный , блестящий свет. Мало по малу огонь охватывает весь древесный ствол, сжигая и превращая в другой вид все нечистое. И наступает в душе человека мир и сладостный покой». Огонь мистической любви к Божеству приводит в состояние «восхищения» и познания. Недоумение перед неведомым ощущением сменяется уверенностью в присутствии Бога. Душа человека беседует с человеком.

— «Скажи мне, что это такое я чувствую по временам? Иногда я ощущаю в себе нечто столь сладостное и приятное, что оно приводит меня в блаженное восхищение. Иногда я забываю все и не знаю, куда стремлюсь. Я будто обновляюсь и преображаюсь. Мне так хорошо, что я не могу найти слов для выражения своего состояния: сознание чище, скорбь проходит, сердце дышит легко, разум яснеет, дух озаряется, чувство блаженствует и от блаженства замирает. Я ничего не замечаю, не знаю, где я, и внутренно обнимаю что–то руками любви, и не знаю, что именно, и стараюсь удержать это при себе и не отпустить. Мой дух чувствует себя в сладостном круговращении, охватывает что–то, чтобы от этого не уклоняться, чтобы всегда твердо удерживать это при себе, как будто в нем предел моих желаний. И дух мой тогда вздыхает невыразимо, не стремится ни к чему, ничего не домогается, желает всегда оставаться в таком состоянии. Не возлюбленный ли мой приходит ко мне?» И человек отвечает своей душе: «Да, это твой Возлюбленный, но Он идет тайно, невидимо и непостижимо. Он идет, чтобы прикоснуться к тебе, но не для того, чтобы ты могла Его увидеть».

Вот она, жажда поцелуя Господня, наичувственнейшая и наичистейшая в одно и то же время! Не даром изнуривший свою плоть Бернард изображал свой экстаз словами Песни Песней. Давно–давно собрал он венок из мирры и положил его на сердце свое. Он собрал этот венок из всех скорбей истраданий Господа своего, из страданий младенца, и трудов и печалей зрелой жизни Его, из бдений молитвенных и искушений в пустыне и слез сострадания, из оскорблений, плевков, оплеух, насмешек и гвоздей, терзавших тело. И жег этот венок сердце святого аббата, как будто был он из раскаленного металла, и было имя Иисус медом для уст его, дивным напевом для уха, ликованием для сердца. Великую и сладостную рану получило болезненно чувствительное сердце и с тех пор дышало только Христом и для Христа, постепенно возвышаясь от любви к Богу человеку до мистической любви к бесконечному Божеству. Напоенная этою мистическою любовью душа пела Песню Песней, палящими словами Соломона и Суламифи выражая свою сверхъестественную страсть. «Пение это — «не дрожание уст, а гимн сердца, не трепет губ, а вихрь радости. Его не слышат извне… Его слышит только та, что поет, и Тот, кому она поет, супруга и супруг. Это брачная песнь. Она выражает целомудренные и сладостные объятия душ».