Translated into school language, this means: philosophy wants to be a science at all costs. Like science, it strives to build its knowledge on a solid foundation, on granite. Kant, therefore, had a legitimate right to pose his famous questions in the Critique of Pure Reason, as well as to make a prolegomena to every future metaphysics. If Thales fell into a well on earth, then, as the Thracian woman reasoned quite correctly, his transcendental travels did not bode well. We must learn to walk firmly on earth, only then will we be assured of success in heaven. And vice versa: whoever does not know how to orient himself in our world will not find anything in other worlds...

From this it seems to follow that Hegel was quite wrong in presenting his famous objection to Kant's theory of knowledge. As is known, he compared Kant to a swimmer who, before throwing himself into the water, would like to know how to swim. This would be true if neither Kant himself nor anyone else before Kant had ever attempted to study the world in the broadest sense of the word, i.e., both heaven and earth, and everyone had confined themselves to the question: How is it to be studied? In fact, everything was different: people, for many centuries before Kant, swam, swam a lot and swam well (Kant especially emphasized this in his fundamental book), and Kant proposed his questions after he himself had thrown himself into the water more than once.

Так что возражение Гегеля, если его понимать à lа lettre, оказывается неудачным, наскоро сколоченным софизмом. Но нет оснований думать, чтоб Гегель был настолько наивен и на самом деле считал, что таким легкомысленным соображением можно было отделаться от поставленных Кантом вопросов. Все говорит за то, что мысль Гегеля была много глубже и серьезнее, и именно потому, что она была глубока и серьезна, он облек ее в форму шутки. Ведь вопросы Канта по самому существу своему были такие, что поставить-то их можно было, но ответить на них совсем и нельзя было — ни так, как Кант ответил, ни каким бы то ни было другим способом. Кто знает — может быть, и сам Кант это чувствовал, и потому он обнаружил только половину и далеко менее трудную и важную часть вопроса, а самое трудное и важное так же скрыл, как и Гегель в своем шуточном возражении. Канту, раз он затеял создать теорию познания, т. е. дать философское обоснование науке, никак нельзя было исходить из положения, что у нас существуют науки — математика, естествознание и т. д. Существуют науки — да, но этого недостаточно. Задача ведь в том, чтоб оправдать их существование. Многое существует, что не может и не должно быть оправдано. Существуют воровские притоны, игорные дома, притоны разврата — но факт их существования ничего не говорит ни в их пользу, ни против них. И существование наук и даже оказывавшийся им всегда почет нисколько не защищает их от возможных укоров. Сейчас науки всеми приняты и приносят пользу. А что если того, кто этим наукам вверяется и на них полагается, где-то в последнем счете ждет что-то много худшее, чем то, что было уготовлено Фалесу, когда он глядел через свою трубу на небо? И, стало быть, философ, если он хочет избегнуть беды, должен не искать связей с наукой, а всячески рвать их?

Как ответить на такой вопрос? Куда идти с ним? Кого спросить? И есть ли вообще такое существо, такая инстанция, к которой можно с таким вопросом обращаться? А если есть, то по каким признакам узнать, что мы попали куда следует?

Кант, говорю, этих вопросов не ставил. Он "был убежден", что есть куда идти, что есть что-то непогрешимое либо в нас, либо вне нас, что раз навсегда и безошибочно разрешило либо разрешит те сомнения, которые кроются в гегелевском возражении. Иначе говоря — плавать-то мы умеем и ко дну не пойдем, нужно только отдать себе отчет в том, какими приемами мы пользуемся, чтоб держаться на поверхности.

Откуда пришли к Канту его убеждения? Он молчит об этом, точно бы тут и спрашивать не о чем было. Но тут есть о чем спрашивать, и если Кант не отвечает, то, поневоле, приходится искать ответ в иных местах.

В "Свадьбе Фигаро" у Бомарше Сусанна сталкивается с Фигаро по поводу будущего устройства их семейного очага. При первом же возражении Фигаро Сусанна обрывает разговор и с той ясностью, которую мы всегда ищем, но далеко не всегда находим даже у лучших философов, заявляет ему, что она вовсе не намерена с ним спорить и доказывать свою «правоту». Ибо, поясняет она, раз я вступила бы в спор, этим бы я уже признала, что могу быть и неправой. Вот она, настоящая, последняя, окончательная правота — именно такая, которая умеет не допускать сомнений и вопросов! Фигаро принужден уступить, принужден признать, что нужно остановиться — άνάγκη στηαι, выражаясь словами Аристотеля, — пред волей своенравной, но для него непреодолимо очаровательной женщины. И тогда внезапно обнаруживается, что высшая инстанция, окончательно и навсегда полагающая конец всяким спорам и пререканиям, — в капризе случайного, бренного и преходящего, но милого, близкого сердцу существа. Так, говорю, строил теорию познания своих героев проницательный и тонкий Бомарше. Вправе ли мы использовать его проницательность и в том случае, когда речь идет не о легкомысленных героях французской комедии, а о прославленных вождях философских направлений? Допустить, что и у Канта, и у Гегеля, и у самого Аристотеля были свои Сусанны, которых они не умели и не хотели называть настоящими именами, но пред которыми они так же безвольно и восторженно пасовали, как и Фигаро пред своей возлюбленной?

I know that such a comparison will cause indignation! Hegel, Kant, Aristotle, on the one hand, and the dissolute Figaro, on the other. But, apart from the fact that "indignation" cannot possibly pass for an objection, I may now refer to a tradition, and even a classical one, of which we have already spoken. After all, Plato himself did not hesitate to tell us about the encounter between Thales and the Thracian woman, or, rather, about how the young ignorant (and also, apparently, charming) girl put the father of philosophy to shame. There can be no dispute: the aged Thales was put to shame by the young Thracian woman, for she laughed merrily as she stood on the solid ground, while he cried out helplessly, floundering in his well. And also, as I have already pointed out, there can be no dispute that the criticism of the Thracian woman has taught philosophers a great deal: άνάγκη στηαι — it was born not in the soul of Aristotle, but in the soul of Thales, who fell into the well. It was the frightened Thales, to the loud laughter of the village beauty, who made a firm decision no longer to go at random, where God sent, but, before moving forward, carefully examine where to put his foot.

This is the main task of what is commonly called the theory of knowledge. Kant was least of all concerned with justifying science and pure reason. He knew as well as Hegel that it was impossible to raise the question of the rights of scientific knowledge. He only needed to discredit self-willed and capricious metaphysics, i.e., to show that metaphysics builds its edifice not on solid granite, but on sand. Hegel's objection must be understood in such a way that, if we want to preserve the certainty of the inviolability of our methodological methods of searching for truth, it is best to abolish altogether the question of whence this certainty came to us. It is important that there is confidence, and where and how we got it, this is the second thing. Even more: only such a certainty is lasting, of which no one can remember or guess when and whence it came. For if we begin to remember and inquire, where is the guarantee that our curiosity will lead us to the desired results? And what if the opposite happens? If the desire to substantiate confidence will not only not strengthen, but will shake it. We have knowledge, and knowledge has brought us a great deal: one does not seek good from good. Let us remain with what we have and lull the restless tempter within us, the Philosopher must not forget the dangerous experience of Thales and the Aristotelian principle άνάγκη στηαι that grew out of it.

II

Thus, there is no need for any metaphysics, or, if we already admit a metaphysics, then only one that knows how to get along with science and even submit to it. For, it may be known in advance, if metaphysics clashed with science, it would be "swept from the face of the earth." The new philosophy grew and became stronger in this consciousness. After Descartes, and especially after Spinoza, none of the recognized philosophers could speak or think otherwise.

Spinoza left us a legacy of Ethica more geometrico demonstrata. No one doubts that Spinoza's system is a metaphysical system. But many are convinced that Spinoza was still alien to the "criticism" created by Kant. In textbooks of philosophy, things are often depicted in such a way that, if Spinoza had lived after Kant, he would no longer have been able to say what he said. But this is hardly true. It seems that what was essential in Kant's criticism was already entirely contained in Spinoza's more geometrico. Like Kant, Spinoza did not want "arbitrary" metaphysics. He sought a rigorous scientific character, and if he clothed his reflections in the form of mathematical deductions, it was precisely because, like Kant, he was most concerned with putting an end once and for all to the capricious diversity of opinion and to creating a permanent uniformity of judgment connected with the idea of necessity. Axioms, postulates, theorems — all these philosophical books, unusual for the reader and seemingly useless vestments, in which Spinoza dressed his truths, served their purpose. Like the Persian king's servant about the Athenians, they reminded Spinoza that there should be no arbitrariness in metaphysics, that it should be a strict science.

By the way, in Spinoza, as in many other great philosophers, you will not find an exact answer to the question of what science is. Even Kant, when he wrote the Critique of Pure Reason, did not give an exhaustive answer to this question. Science? Everyone knows what science is. These are geometry, arithmetic, astronomy, physics, even history. No one goes beyond examples and common places. And you will not find a real definition of reason anywhere, not even in Kant, who wrote the critique of reason. Everyone is supposed to know what the mind is, just as everyone knows what science is. If you yourself want to extract from the writings of philosophers an idea of what reason is and what science is, then everything will come down to one thing: reason and science give us generally binding judgments. And where, in one way or another, generally binding judgments are obtained, all doubts, all disputes must come to an end: there everyone has always thought and will think alike. And, therefore, there is eternal truth.

From antiquity to the present day, therefore, the eyes of philosophers were turned to mathematics. Plato dismissed people who did not know geometry. Kant called mathematics a royal science, and even Spinoza, the truthful Spinoza himself, considered it his duty to pretend that the truth he had so painfully sought was not indistinguishable in its nature from mathematical truth. When one of his correspondents asked him by what right he considered his philosophy to be the best, he replied that he did not consider it the best at all, but only the true, and on the same ground that every one thinks that the sum of the angles in a triangle is equal to two right angles.