From these remarks we derive two propositions: (i) the heart can express, discover, and understand, in a very peculiar way, such mental states which, in their own way, · tenderness" and predominant spirituality and vitality do not lend themselves to the abstract knowledge of reason; 2) the concept and distinct knowledge of the mind, insofar as it becomes our mental state, and does not remain an abstract image of external objects, is revealed or makes itself felt and noticed not in the head, but in the heart; it must penetrate into this depth in order to become the active force and motive force of our spiritual life.

In a lively assessment of people and their merits, we do not limit ourselves to pointing out their knowledge and concepts. Truth, in so far as it exists only in the abstract thought of man, does not relate directly and immediately to his spiritual being in this evaluation. Most likely, we would like to know whether this truth stirs his heart, what his spiritual inclinations and aspirations are, what arouses his sympathies, what pleases and saddens him, and, in general, what is the treasure of his heart (Luke 6:45). When we speak of a man's pretense and hypocrisy, we clearly express that his thoughts and words do not belong to his being, that there is something quite different in his heart than in his thoughts and words, or that in addition to these thoughts which he discovers, he has also thoughts of the soul or heart. Here we distinguish between the fake personality of man, which appears before us, and the real personality, which with its diverse content is hidden in the heart of man. The manifestation of double-mindedness shows what an enormous distance can be between the activity of the soul in ideas and concepts and those own states of the soul which are echoed in the movements of the heart. Therefore, in cases that are of particular importance to us, we ask the person to express his opinion from the heart. The relations of life in which the formality and outward appearance of human unions are overcome are cordial relations: such are the relations of friendship, brotherhood, love, and so on. In these relationships, the whole person manifests himself and lives, without pretense and constraint, in all the breadth and fullness of his various spiritual states.

We must touch here on two theories which particularly hinder the correct understanding of the Biblical teaching about the heart as the center of man's spiritual activities.

For some time now, philosophy has been spreading the doctrine of the self-law (autonomy) of human reason, or the doctrine that this reason by itself, from its own powers and means, gives or establishes laws for all mental activity. From this point of view, it would be necessary to agree that the whole dignity of man, or the whole spiritual man, consists in thinking. Of course, the Apostle Paul says of the Gentiles: "Having no law, they themselves are the law" (Romans 2:14). But these words do not imply the concept of the self-lawfulness of the human mind. The Gentiles are their own law, because the rational things of God are in them (Romans 1:19). For His (God's) invisible from the creation of the world is thought of by the creatures, and His eternal power and Divinity (Romans 1:20). Thus, the beginning and source of the law by which the pagans were guided lies, according to the Apostle, in the revelations about the invisible God, given to man through the visible creation of God: contemplating God's creatures (conceived by creatures), the human mind recognizes in them God's will and the Divine law. The law for spiritual activities is not laid down by the power of the mind as its invention, but is presented to man as a ready-made, unchangeable, God-ordained order of the moral and spiritual life of man and mankind, and moreover, according to the Apostle, it is presented in the heart as the deepest side of the human spirit: the Gentiles manifest the work of the law written in their hearts (Romans 2:15). God is the Creator of both the human soul and its laws. That which thou hast brought, thou hast received; And if thou didst receive it, that thou didst boast that we did not receive? (1 Corinthians 4:7). Self-law is not inherent in the human mind in any sense. Between the phenomena and actions of the soul, reason has the meaning of light, which illumines not the life of the human spirit, which is not laid down by it, but created by God, with its God-given laws. The soul exists not only as this light, but also as a being illuminated by it, with manifold spiritual faculties, for which the laws are laid down by the creative will of God. Spiritual life is born before and before this light of reason, in darkness and darkness, that is, in depths inaccessible to our limited gaze. If from the foundations of this life arises the light of knowledge and understanding as its subsequent manifestation, then this fully justifies the biblical view of the significance of the human mind, which is the summit, and not the root, of man's spiritual life.

But in addition to this unfounded teaching about the self-law of the mind, there is often found in psychology an indefinite teaching about the essence of the human soul. Very often psychology in this teaching confines itself to pointing only to the general and generic properties of the soul, that is, to those spiritual phenomena which are common to the human soul with every other soul.

Yet it is necessary to present the matter quite the opposite: the human soul has an original and particular content, which is revealed or appears, indisputably, in the general and generic forms of mental life, such as representation, feeling, desire, etc.

But we must go a step further and assume that each particular human soul has its own characteristics and has a peculiar development, which in turn is expressed in the general and generic forms of human psychic life. In the history of the creation of the world it is narrated that God created dumb animate beings according to their kind (Gen. 1:25), and man according to his particular indivisible nature, as a single and special person (Gen. 1:26 ff.). This image of creation corresponds perfectly to the destiny of man, who, as an immortal being, does not disappear in the race, but has his own personal existence in time and in eternity. Therefore, man can never be the suffering expression or organ of the general generic life of the soul. Our words, thoughts, and deeds are born not from the general generic essence of the human soul, but from our privately developed, peculiarly isolated spiritual life; For this reason alone, they constitute our personal guilt or our personal merit, which we do not share with anyone. While science indicates the general and generic conditions for the phenomena of spiritual life in general, the sacred writers have in mind that particular and special source of these phenomena in the heart of man, from which they, in their generality, become ours. personal wealth and property.

The preceding explanations seem to make it clear to us that the difference between the psychological and the Biblical view of the essence of the human soul is reduced to a general and simple difference between the explanation of phenomena from physical and moral principles.

But this fruitful method of science, as is obvious, has application only to the secondary and derivative phenomena of mental life. Any simple basis of phenomena in which certain trends and forms have not yet appeared, in which certain points have not yet appeared, is inaccessible to the analysis of science, because this analysis always presupposes the complexity and diversity of the phenomenon. it needs points of reference for explanation, which are lacking in every simple basis of phenomena. If this is true in general, then it is all the more necessary to agree that in the human soul there is something original and simple, there is a man hidden in the heart, there is a depth of the heart, whose future movements cannot be calculated according to the general and necessary conditions and laws of spiritual life. For this most special aspect of the human mind, science cannot find general and forever definite forms which would be tied to one or another pair of nerves and would necessarily arise on account of their movement.

Когда мистицизм пытался указать формы, которые вполне соответствовали бы духовному содержанию человеческого сердца, то он мог только отрицать все доступные для нас формы и выражения как конечного мира, так и конечного духа. Ему казалось, что не только низшие душевные способности не соответствуют полноте *и достоинству сердечной жизни, но и самый разум, поко–лику он мыслит в частных формах, поколику он рождает одну мысль за другою во времени, есть слабое, неточное и, следовательно, ложное выражение этой жизни. В таких предположениях мистик мог только погружаться в темное чувство единства и бесконечности — в ту глубину сердца, где, наконец, погасает всякий свет сознания. Это болезненное явление мистицизма — который хочет миновать все конечные условия нашего духовного развития, который хочет стать у последней цели сразу и непосредственно, не достигая ее многотрудным и постепенным совершенствованием во времени, — есть, во всяком случае, замечательный факт для изъяснения душевной жизни человека. В его основании лежит истинное убеждение, что полнота духовной жизни, которую мы ощущаем в сердце, не исчерпывается теми душевными формами, которые образуются под условиями этого конечного мира, или что наше развитие не может быть замкнуто теми определенными явлениями духа, которые возникают под временными условиями. Вместо того чтобы веровать и надеяться и сообразно с этим подвизаться во временном мире, мистик относится враждебно и отрицательно к настоящему, Богом установленному порядку нашего временного воспитания. Но мы думаем, что противоположную крайность образует то психологическое воззрение, которое надеется перечислить и определить все явления душевной жизни как конечные и раз навсегда определенные ее формы, так что ни в них, ни под ними нельзя уже найти жизни своеобразной, простой, непосредственной, которая бы проторгалась неожиданно и нерассчитанно. Нам кажется, что такое воззрение, которое хотело бы каждую частную деятельность души привязать к частному нерву как ее условию, может дать нам образ духа как существа, назначенного только для временной и конечной жизни.

Истину между показанными крайностями мистицизма и эмпиризма мы имеем в библейском учении о сердце как средоточии душевной жизни человека. Сердце рождает все те формы душевной жизни, которые подлежат общим условиям и законам; итак, оно не может относиться к ним отрицательно, не может своими непосредственными порывами расторгать их. Однако же сердце не переносит раз навсегда всего своего духовного содержания в эти душевные формы; в его глубине, недоступной анализу, всегда остается источник новой жизни, новых движений и стремлений, которые переходят за пределы конечных форм души и делают ее способною для вечности. Поэтому и во временных, но особенных условиях всегда остается возможность для таких необычайных явлений в области душевной жизни, которые выступают за пределы ее обычного образа действования.

Практические применения, которые можно сделать из предыдущих замечаний, даются так непосредственно, что мы можем ограничиться в этом случае краткими указаниями.

. Если сердце есть такое средоточие духовной жизни человека, из которого возникают стремления, желания и помыслы непосредственно или тою стороною, которая не вытекает с математическим равенством из внешних действующих причин, то самая верная теория душевных явлений не может определить особенностей и отличий, с какими они обнаружатся в этой частной душе при известных обстоятельствах. Как мы уже сказали, человек не есть такой экземпляр рода, в котором только повторялось бы общее содержание других экземпляров. Он, и в этом отношении он один в известном нам мире, есть особь, или, как говорят, индивидуум. Таким особенным, не исчезающим в роде существом знает себя человек в непосредственном самосознании, которое поэтому открывает ему не душу вообще, не всякую душу, а эту особенную, с особенными настроениями, стремлениями и помыслами; общая же теория душевной жизни получается, как и всякая теория, посредством сравнений, обобщений и отвлечений от частных опытов. Отсюда мы можем заключить, что, хотя бы в истории природы все было подчинено строгому механизму, не позволяющему изъятия, в истории человечества возможны факты, события и явления, которые будут свидетельствовать о себе своим простым существованием и возможности которых нельзя ни допускать, ни отрицать на основании общих законов, известных нам из науки о душе. Когда наука выяснит себе настоящее значение и пределы этого положения, тогда, может быть, она сумеет поставить себя в правильное отношение к божественному откровению. Доселе она рассуждала почти таким образом. Известное историческое событие, судя по сильным свидетельствам, должно бы быть признано действительным, но явление его противоречит общим законам, по которым изъясняем мы душевную жизнь всякого человека; следовательно, нет основания принимать его за действительность. Мы противопоставляем этому рассуждению следующий порядок мыслей. В сердце человека заключается источник для таких явлений, которые запечатлены особенностями, не вытекающими ни из какого общего понятия или закона. По общим законам душевной жизни мы можем обсуживать только ежедневные, обыкновенные, условленные обычным течением вещей явления человеческого духа, потому что эти законы сняты или отвлечены от этих одинаковых или однообразных явлений. Поэтому там, где мы встречаем явления, выступающие из этого обыкновенного ряда, мы должны исследовать первее всего их простую действительность, не заслоняя ее общими законами, потому что еще никто не доказал, чтобы душа повиновалась этим общим законам с механическою необходимостью, как мертвая и недеятельная масса. Притом, если нельзя допустить, чтобы здесь, как в области физики, действия и противодействия были равны, то, с другой стороны, необыкновенные события, как доказывают опыты, всегда происходили среди каких‑либо особенных обстоятельств. С нашей точки зрения весь остальной мир представляется нам, как река, которой широту и глубину легко измерять по общим правилам; но, плывя вверх по этой реке, вы, может быть, неожиданно встречаете такой водоворот, такое быстрое и запутанное движение волн, то раскидающихся в широту, то низвергающихся в глубину, что общие правила измерения могут быть прилагаемы здесь очень неточно. Может быть, подобная аналогия руководила мыслию того великого психолога, который сказал: «Источник природы в сердце человека», потому что и в самом деле мы здесь стоим у истоков, которых направление внутрь и в глубину неизвестно для нас: явления могут быть замечаемы здесь только после того, как они возникли, а из какой определенной глубины, в каком направлении и порядке и в каких особенных видоизменениях возникнут они, этого нельзя определить ни по каким общим законам.

. Положим, что все наблюдаемые нами события будут по своей сущности таковы, что мы можем как бы становиться за ними и подсматривать те причины, которые произвели их; потом также можем поставить себя за этими причинами и наблюдать условия и причины, произведшие их, — и так при всяком наблюдаемом случае. Действительно, материальные вещи обладают этим подлинным и решительным качеством конечного. Но очевидно, что если бы все существующее имело такую производную и слагаемую из сторонних причин сущность, то человеку не пришло бы и на мысль говорить о причине безусловной. Если, однако же, человечество единогласно заканчивает все свои изъяснения в религиозной вере, если оно умеет концы или начала всех нитей жизни, знания и деятельности сводить к Богу, то это религиозное сознание наиболее оправдывается натурою человеческого сердца, за которую мы уже не можем стать, чтобы подсматривать еще другие, слагающие ее причины, и которая поэтому обладает всею непосредственностию бытия, положенного Богом; и наоборот, новейший рационализм, признающий религиозное сознание человечества чем‑то несущественным или даже обольщением невежественного ума, находит соответствующие основания в учении о душе как такой хотя бы‑то и духовной сущности, которую все еще можно изъяснять из других составляющих ее деятелей. Употребляя неточный образ, можно сказать, что в сердце мы имеем такие истоки вод, которые не могут, в свою очередь, образоваться из совокупления мелких и отдельных ручьев, но могут происходить только и единственно из общего и безграничного океана вод. Откровение выражает эту мысль с глубочайшею истиною, когда говорит, что Бог непосредственно или самолично вдунул в человека дыханіе жизней (Быт. 2, 7). Положение блаженного Августина, что душа человека, откуда бы там ни происходила она, есть от Бога, известно и общему чувству человечества, которое, во всяком случае, не хочет видеть между душою человека и Богом союза, условленного рядом посторонних, чуждых для души и внешних членов, и которое так охотно рассматривает этот союз как что‑то близкое и непосредственное: здесь, в этой надежде человечества быть в живом союзе с Богом, лежит естественное предрасположение к молитве, к вере. Основа религиозного сознания человеческого рода заключается в сердце человека: религия не есть нечто постороннее для его духовной природы, она утвер–ждается на естественной почве. Справедливо, что откровение сообщает человеку истины, недоступные для его разума, но также справедливо, что человек не есть животное, только научаемое Богом; сама душа носит в себе зачатки и предрасположения к этому необыкновенному научению. Что, впрочем, этих зачатков и предрасположений мы не можем найти в области представлений и понятий, что они открываются нам, как нечто неподдающееся описанию и определению, как подлинное чувство бесконечного, только в сердце, — это можно допустить уже без всякого доказательства. И если блаженный Августин, исследывая различные основания веры, сказал наконец: nemo credit, nisi volens, то источник веры обозначен в этих словах с бесспорною истиною, потому что хотение и воля определяются непосредственно влечениями и потребностями сердца или, как выражаются философы, его стремлениями к безусловному благу. «Трудно тебе идти против рожна», — говорил Иисус Христос одному из своих ожесточенных противников (Деян. 9, 5). Не более и не другое что нужно отвечать в существе дела и всем противникам религии и откровения, потому что они идут против настоятельнейших и существеннейших побуждений своего сердца. А чтобы сердца человеческие мечтали о лучшем мире и лучшем порядке вещей вследствие какой‑то роковой и универсальной ошибки, эта мысль не может быть открыто высказана самыми усердными почитателями материи и ее механических законов.