1966 Novgorod Charters of Anthony the Roman and Their Date // Bulletin of Moscow University. Seriya IX. 2. Moscow.

Yanin V. L.

1977 Essays on Complex Source Studies. Moscow, [reproduced by Yanin, 1966].

II

VENERABLE ABRAHAM OF SMOLENSK

A native of Smolensk, abbot and archimandrite of the Smolensk Monastery of the Mother of God, St. Abraham is the last of the figures of the pre-Mongol period considered in this book. For a long time locally venerated and canonized, apparently at one of the Macarius Councils of the middle of the sixteenth century (probably in 1549), i.e. more than three centuries after his death, during the period of broad canonization, reflecting the rise of Moscow national-ecclesiastical consciousness, when the number of saints almost doubled, Abraham of Smolensk, of course, cannot be compared with such figures of saints as Boris and Gleb or Theodosius. neither in its role in the history of Russian holiness, nor in the all-Russian response with which Holy Russia responded to the appearance of these saints. In spite of his canonization, a trace of local veneration is still visible in the veneration of Abraham, as, it seems, a trace of that lifetime slander and those slanders that were leveled against him by too strict guardians of church piety. Abraham of Smolensk was fortunate in that his disciple Ephraim composed his Life and Patience two or three decades after his teacher's death. In this regard, it is appropriate to note that the number of Old Russian lives of the pre-Mongol period is very small. About many saints of this time there are only later legends, whose historical authenticity is often doubtful; about a few – brief notes or prolapse articles: a small reliable nucleus, drowning in the layers, sometimes frankly fabulous, of the following centuries.

But the point, of course, is not only in the presence of the "Life" of Abraham of Smolensk, and not only in the important merits of this text, created by a person who personally knew Abraham. The point is in the type of holiness that was presented by Abraham, both institutionalized and individual-personal.

In relation to the former, Abraham is a monk (όσιος, correspondingly, Latin sandus), and this means that the main thing in his podvig is monastic asceticism, inseparable from the renunciation of worldly attachments ("captivity to the world"), and the choice of a different connection with Christ, the following of which becomes the main active and life attitude. This is what Christ said to the Apostle Peter about such people: "And whosoever shall forsake houses, or brothers, or sisters, or father, or mother, or wife, or children, or lands, for My name's sake, shall receive a hundredfold, and shall inherit eternal life" (Matt. 19:29). In pre-Mongol times, Theodosius of the Caves was this type, and later - Sergius of Radonezh, Nil of Sorsky, Joseph of Volotsk, if we talk about the most significant representatives of this type. The line separating the monks from the martyrs is clear – a martyr's death for the faith. Less discernible is the line between monks and saints, holy bishops, who are crowned by the Church not for ascetic feats or not only for them, but primarily for pastoral service, although in the history of the Russian Church and holiness more than once in the saint the monk prevailed over the pastor, and then the boundary separating the saints from the monks faded, although these two types still did not merge with each other. In pre-Mongol times, several bishops from the Kiev-Pechersk Lavra stood out from among the saints: Stephen of Vladimir-Volyn († 1049), Ephraim of Pereyaslavl († 1100), Nikita of Novgorod († 1108). The Kievo-Pechersk Patericon also speaks of other holy ascetics of the early epoch of the monastery's existence (the Patericon himself in the first version is believed to have taken shape by the first third of the thirteenth century, i.e., mainly before the Tatar-Mongol invasion). The relics of many saints rest in the Near and Far Caves. Almost all of them were monks of the monastery, where they were locally venerated, until Peter Mogila canonized them in 1643 and a common service was compiled. The Kiev-Pechersk saints were included in the all-Russian lists (calendars) in 1762 by decree of the Holy Synod.

Researchers of the "Kiev-Pechersk Patericon", speaking of the holy Kievan ascetics, emphasize the difficulties associated with this text, first of all, with its diversity and different times. Many monks are known mainly by their names, as "the first Chernoriz of the Caves" (Damian, Jeremiah, Matthew and Isaac the Recluse); the images of others, such as the iconographer Ali(m)piy or Mark the Cave-Dweller, were later obscured to such an extent that the restoration of the original oral tradition became difficult, and often hardly possible at all. G. P. Fedotov convincingly characterizes the Kiev-Pechersk Monastery and its inhabitants in the light of the texts of the Patericon, which illuminate the post-Theodosius period of the Kievo-Pechersk monasticism:

«Общее впечатление от Патерика: здесь веет совсем иной дух, нежели в житии Феодосия. Почти непонятной представляется связь преп. Феодосия с этими духовными детьми его. Скажем сразу: здесь всё сурово, необычайно, чрезмерно — и аскетизм, и тавматургия, и демонология. Социальное служение монашества отступает на задний план. Впрочем, в изображении Патерика, Печерский монастырь, как таковой, вообще утрачивает свое лицо. Общежития, по–видимому, не существует. Рядом уживаются богатство и бедность. Величайшие подвиги одних совершаются на фоне распущенности и своеволия других. Недаром самые яркие и впечатляющие образы Патерика принадлежат затворникам» [1].

Среди тех, в ком еще живет дух преподобного Феодосия, тот же автор называет Николу Святошу (Святослава), верного этому духу в своем «смиренном трудничестве» (пострижен в 1106 г. и скончался около 1142 г.): где бы он ни оказывался и какую бы работу ни пришлось ему делать (в поварне, в трапезной, при вратах, на огороде, при изготовлении одежды), он был занят непрестанным произнесением Иисусовой молитвы (кажется, первый из известных примеров упоминания ее в русских источниках). Имея немалые средства, он тратил их, помогая бедным, употреблял на «церковное строение», жертвовал монастырю книги. Иная форма служения миру была избрана Прохором Лебедником, постригшимся в конце XI века: «бысть житие его, яко единого от птиц […] на неоранне земле ненасеянна пища бываше ему», — говорит составитель его жития Поликарп. Это воплощение идеала Христовой бедности дается Прохору естественно и легко (легко проходя путь). В голодный год он печет из лебеды хлеб, и горечь его превращается в сладость. Дух Феодосия живет и в смиренном просвирнике Спиридоне. Будучи невежа словомъ, но не разумомъ, он с благоговением изготовляет просвирки, «беспрестанно твердя псалтырь, которую он извыче из устъ». Иной мир образуют святые затворники. Один из них — Исаакий, чье житие было составлено еще в XI веке человеком, знавшим его при жизни. В нем рассказывается о том, как Исаакий выбрал «житие крайнее»: в пещере величиной в четыре локтя, облеченный в сырую козью шкуру, ссыхающуюся на его теле, питаясь одной просфорой через день, подаваемой ему Антонием (Исаакий был его пострижеником и учеником) через узкое оконце, он мучим бесами, являющимися перед ним в виде ангелов (лица ихъ паче солнца) и доводящими затворника до поклонения бесу, как Христу, до потери сил и самого разума. Он почти мертв, и его едва не схоронили как мертвого. Феодосий выходил Исаакия, приучил его есть, но, оправившись, через два года он снова восприятъ жиmue жестоко, хотя уже и не в затворе, тем самым признав свое поражение от диавола. «Житие жестоко» на этот раз — вступление на путь юродства (кажется, первый достоверный пример подвига юродства на Руси), проявляющегося в самоуничижении. Не хотя славы человечьской, нача уродствовати и пакостити нача, ово игумену, овоже братии. Но в конце жизни Исаакия сами демоны признают свое бессилие в борьбе с ним.

Другой подвижник затвора — Иоанн Многотерпеливый, тридцать лет проведший в затворе и железах тяжких на теле. От искушений плоти он спасается нагой и в веригах, зарывает себя по грудь в землю, но не получает избавления от соблазнов. И только когда Иоанн был на последней черте жизни, и его голова оказалась в пасти лютого, дышащего пламенем змея, он оттуда воззвал к Богу, и голос Божий возвестил, как избавиться от страшных и греховных наваждений. Целомудрие, искушаемое богатой и любострастной вдовой, составляет главную опору Моисея Угрина, оказавшегося пленником в Польше и предпочевшего страдания падению.