Помимо только что приведенного «аналогического» примера стоит упомянуть несколько других отсылок к названным именам: …испытание въздушныхъ мытаръствъ, их же всемъ несть избежсти, яко же великый Иоань Златаустъ учитъ, чемеритъ день поминаеть, и самъ Господь, и еси святии его се проповедають…; — …и къ всемъ приходящимъ оного страшного дне не престая о томъ глаголя и почитая великаго оного и светлаго учителя вселеныя Иоана Златоустаго и преподобнаго Ефрема, и всехъ богогласныхъ святыхъ…; ..яко же Господь въ Еуангельи рече, яко «ни на свиньяхъ имать власти без божиа повелениа»; да искусни божии раби явятся. К сему же учить Златаустъ, глаголя: «Господи, аще попустиши единаго врага, то ни весь миръ ему не удолееть, то како азъ възмогу, калъ и берние?»; — «Се бо, послушавъ васъ, на ся отъ Бога въсприяхъ въ векы опитемью. А вы, чада, покайте, ся, а сами веcme, что прияша отъ Бога въставшеи на великаго Иоана Златоустаго; аще же не покается, то то же и вы подымете» (слава блаженного Игнатия, запретившего произносить об Авраамии «речениа зла»); — Достойно же есть помянути зде о великомъ светиле всего мира. Иже на святаго Иоана Златоустаго въставше злии, погнаша; и явистася ему великая апостола Петръ и Павелъ, глаголюща: […] Скончавъшу же ся блаженому, сбысться проповедь святую апостолу на крамольствовавшихъ и на отгнавшихъ святаго […] тому же языкъ яко затыка въ устехъ бяше, и в доску вписавъ, глаголаше свой грехъ, яко на святаго Иоана Златоустаго хулу глаголахъ […] Но на иже глаголанная възвратимся, да уже о блаженемъ Авраамии помянемъ.

Круг чтения Авраамия был широк и не ограничивался двумя названными наиболее любимыми им авторами, следы чтения которых рассыпаны по всему «Житию» и, к сожалению, до сих пор не собраны, хотя многое из их текстов более или менее сразу бросается в глаза (см. отчасти далее). Как иерей он, конечно, не мог не знать текстов, так или иначе используемых при литургии, — и новозаветных и ветхозаветных — таких, как Псалтырь прежде всего [47]. Перед тем как стать юродивым, Авраамий готовил себя к этому и чтением, которое имело и вполне практический характер — Богодухновеныя же книгы и святыхъ житиа почитая, и како бы ихъ житиа и труды, и подвигъ въсприяти, изменися светлыхъ ризъ и в худыя ся облече, и хожааше яко единъ отъ нищихъ… Несомненно, шедший по стопам учителя Ефрем при составлении «Жития» Авраамия не мог не прибегнуть к широкому использованию житийных источников. Наиболее очевидные следы от почти дословного включения ряда фрагментов житийной литературы до реминисценций более частного характера были отмечены уже давно [48]. На первом месте стоят довольно обширные заимствования из несторова «Чтения о Борисе и Глебе» в молитве, составляющей первую часть предисловия к «Житию» Авраамия (текст Нестора несколько сокращен и трансформирован) и особенно из несторова же «Жития» Феодосия Печерского (эти фрагменты образуют вторую часть предисловия). Феодосий упоминается и в самом тексте «Жития» Авраамия [49], помимо прямого упоминания о том, что Авраамий любил часто почитати… Феодосия Печерьскаго. Кроме русской житийной литературы, тогда еще не богатой, использованной Ефремом при составлении «Жития» и, безусловно, хорошо знакомой и Авраамию, в «Житии» отражено знакомство и с житиями Иоанна Златоуста, Саввы Освященного, Авраамия Затворника [50].

Житие последнего должно привлечь к себе особое внимание в связи с темой Авраамия Смоленского прежде всего уже потому, что он подражал Авраамию Затворнику, соименному ему святому IV века, чье житие было написано самим Ефремом Сирином и вошло в сборник его сочинений «Паренесис», переведенный на славянский язык уже в X–XI вв., и об этом подражании свидетельствовал Ефрем в его «Житии» Авраамия Смоленского — Сего же ради блаженый имя нареклъ себе своего святьца подражая, яко же бо и онъ, подражая, много пострадалъ отъ оноя веси и за ня моляся Богу, обращая вся къ Богу и спасая, блаженый же терпя ихъ запрещение. В христианской традиции подражание — одно из ключевых понятий, обозначающее такую ориентацию на некий высокий образец, которая обязывает подчинять всё свое поведение избранному образцу — не по временам и обстоятельствам, не по выбору и раз от разу, а всегда и во всем. «Подражание» в словаре христианской религиозной практики и аскетики — не нечто приблизительное, расплывчатое, многозначное, но строго ограниченное понятие, terminus technicus, обозначающий принимаемый на себя обет, который является одним из распространенных видов послушания [51] (высший из них — Imitatio Christi). Идеальный вариант подражания — не полное растворение подражающего в избранном им образце вплоть до потери сознания самотождества, но постоянная и живая память и — даже точнее — воспоминание–припоминание этого образца, позволяющее подражающему вести себя как подражаемый, в духе его, но применительно к новым обстоятельствам, и, следовательно, воплотить во времени сем и продолжить духовный опыт подражания, несмотря на дистанцию, разделяющую обоих участников акта мимесиса, связав тем самым вчера и сегодня и — потенциально — завтра. Именно эта ситуация предполагается в словах из «Послания к Евреям»: «Поминайте (Μνημονεύετε) наставников, которые проповедовали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте (μιμείσθε) вере их. Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13, 7–8) [52]. Подражающее и подражаемое предполагают не просто наличие некоей связи между ними по некоему принципу, но сознательно выбранное подражающим как свой духовный путь уподобление подражаемому, во–первых, и, во–вторых, уподобление не тварному, не твари, но Творцу. И такое уподобление имеет своей причиной, и следствием сообразность человека Богу — и не только в силу тех «психологических» аналогий, из которых исходил при обсуждении этого вопроса Блаженный Августин, но и как результат применения богословского метода к науке о человеке, к плану антропологии. «Первый, — пишет В. Н. Лосский, — стремится познать Бога, исходя из сотворенного по Его образу человека; второй хочет определить истинную природу человека, исходя из понятия о Боге, по образцу Которого был создан человек». И далее — как бы в развитие мыслей Григория Нисского [53]: «Совершенство человека заключается не в том, что уподобляет его совокупности тварного, а в том, что отличает его от космоса и уподобляет Творцу. Откровение говорит нам, что человек был создан по образу и подобию Божию. Все отцы Церкви, как восточные, так и западные, видят в самом факте сотворения человека по образу и подобию Бога превечную соустроенность, первоначальную согласованность между существом человеческим и существом Божественным» [54], хотя трактовка этого откровения истины различна, хотя эти различия не образуют — на должной глубине — противоречия. Но речь может идти о несколько иной «соустроенности–согласованности» человека — другому человеку, который более чем данный (по крайней мере, по мнению и разумению последнего) соустроен и согласован Богу, и уже через него — и самому Богу. Имя человека подражающего и человека подражаемого — знак этой межчеловеческой соустроенности–согласованности и ступень духовной лестницы, приближающей «последнего» в цепи человека к Богу.

В высокой номиналистической традиции, которая была усвоена на Руси с введением христианства и поддержана отчасти мифопоэтическим номинализмом, подражание начинается с выбора имени, и он предопределяет круг соименников, откуда делается следующий выбор — одного конкретного соименника, признаваемого за образец подражания (разумеется, эта последовательность выборов — не более чем «логически–потенциальная» схема, реально же выбирается сразу именно соименник–образец, хотя, видимо, данное имя предполагает некий учет и всего круга священноотмеченных соименников [55]. Когда период юродства исчерпал себя и открылся путь иночества, тот, чье мирское имя было Афанасий [56], образцом подражания для себя выбрал, как уже говорилось ранее, Авраамия Затворника, и этот выбор не был личной тайной подражающего (во всяком случае составитель «Жития» Авраамия Смоленского Ефрем об этом хорошо знал и, работая над «Житием», помнил об этом и не раз прикладывал к смоленскому преподобному мерку преподобного Авраамия Затворника из Эдессы, друга Ефрема Сирина, который составил его «Житие»).

Прежде чем коснуться темы соотношения Авраамия Смоленского и Авраамия Затворника (кстати, ведь и смоленский соименник его какое–то время был заточником)

Разумеется, в этом контексте здесь могут быть указаны лишь некоторые ключевые точки, к тому же существенные под углом зрения «Жития» Авраамия Смоленского. В «Житии» Авраамия Затворника, с самого начала, Ефрем Сирин указывает ту точку отсчета, которую он выбирает при жизнеописании Авраамия Затворника: …поведаю, что могу о жизни второго Авраама, того самого, который был в наши времена, и на земле проводил житие ангельское и небесное… [57]. Образ «второго Авраама», жившего в наши времена, отсылает к жившему в иные времена первому Аврааму, праотцу, чей образ присутствует в «Житии» с несомненностью, хотя Ефрем Сирин по понятным причинам не мог ставить перед собой задачу «аналогического» развертывания жизни Авраамия в связи с планом жизни библейского Авраама, но главное Ефрем все–таки отмечает — призванность Авраамия Богом, подобная призванности Авраама, его окликнутости Богом: …в юности своей очистил себя, чтобы стать храмом Святого Духа, и уготовал из себя сосуд святый, чтобы вселился в нем призвавший его Богъ [58]. В «Житии» Авраамия Смоленского Ефрем говорит о выборе Авраамием имени своего святьца и о подражании ему в его жизненном подвиге. В свою очередь подражали, видимо, и самому Авраамию Смоленскому, каким он был представлен в его «Житии», Юродивый Афанасий, принявший во иночестве имя Авраамия и уже упоминавшийся, — вероятно, первый, кто в этой связи привлекает внимание [59]. Но «авраамиев» контекст на разных основаниях включает в себя и «ефремову» линию: «Житие» Авраамия Затворника пишет Ефрем Сирин, а «Житие» Авраамия Смоленского, подражающего Авраамию Затворнику, составляет ученик смоленского преподобного Ефрем, взявший себе за образец «Житие» Авраамия Затворника, написанное Ефремом Сирином. Ефрем в этом контексте оказывается тем, кто доносит до нас образ Авраамия, будь то сирийский или смоленский святой, и сам Ефрем–тип, как тень, сращивается с Авраамием–типом, отбрасывающим эту тень. Наконец, звуковое и семантическое подобие, очевидное для сирийца IV в. и известное эрудиту–книжнику XII–XIII вв., знакомому с книгой «Бытия» (или ее отражениями), святцами, месяцесловами, — 'abraham ('a–bu–ra–mu месопотамских клинописных текстов с третьего тысячелетия до н. э. и текстов из сирийской Эблы того же времени) и aphrem (ср. форму имени Ефрема Сирина Mar Aphrem) при том, что первое имя значит «Отец множества», а второе — «плодовитый» [60], — еще более скрепляют «авраамово» и «ефремово» и открывают возможность для дальнейшей игры взаимных притяжений.

Здесь уместно привлечь внимание к не отмеченному, кажется, в научной литературе факту несомненной связи двух житийных текстов — Авраамия Затворника и Авраамия Смоленского, — написанных двумя Ефремами, из которых смоленский автор сознательно ориентировался на сирийского подобно тому, как смоленский святой подражал своей жизнью и принятым на себя подвигом сирийскому святому [61]. По ряду причин в этой статье будет отмечено лишь наиболее общее и броское в сходствах. Ключ к ним дают авторы житий, оба Ефрема, признающиеся в своей неадекватности и немощности в отношении изображаемого — обоих Авраамиев. Хочу вам, братия мои, рассказать прекрасную и совершенную жизнь чудного мужа, которую и начал и совершил он со славою. Но боюсь представить это чудное и ясное свидетельство, изображающее боголюбивую его добродетель. Ибо вот житие мужа прекрасно и совершенно; а я немощен и неучен. Изображение добродетели светло и чудно, а краски мрачны и страшны. Впрочем, хотя немощен я и неучен, однако ж буду говорить; хотя не постигаю вполне совершенства, однако ж, и не имея достаточных сил описать все, поведаю, что могу, о жизни второго Авраама (5), — начинает «Житие» Авраамия Затворника Ефрем Сирин. Другой Ефрем, начиная «Житие» Авраамия Смоленского, молит Бога сподобить его вся по ряду писати о житьи богоноснаго отца нашего Авраамиа, а кончает признанием — с большим перехлестом и вообще и тем более по сравнению с Ефремом Сирином — в том, что он недостоин хвалить Авраамия: Сего ради, господье, и отци, и братья, не могу дивного и божественаго, и преподобьнаго образъ и подобие похвалити, грубъ и неразуменъ сый, оного бо образъ светелъ и радостенъ, и похваленъ, образъ же мой теменъ и лукавъ, и мерзокъ, и безстуденъ, аще хощу, не достигну. Како имамъ похвалити? и далее. Общим для обоих житий является указание на образец подражания — Авраам в одном случае, Авраамий Затворник в другом.

Но главные совпадения в том, как складывалась жизнь обоих Авраамиев. Родители их были состоятельны и благочестивы, но, заботясь о своих сыновьях, думали об их семейном, мирском благе, а те направляли свои помыслы в другую сторону — к божественному, к учению, чтению божественных книг, слушанию церковного чтения. Родители обоих большие надежды связывали с предстоящим браком своих сыновей, принуждали их к этому, но оба Авраамия этого не хотели и отказались от брака (Родumелема же его къ браку принуждающимъ, но тъй самъ не въсхоте. Жит. Авр. Смол. — при: Родители принуждали его вступить в брак; но не того хотелось ему. Жит. Авр. Затворн.). Оба покидают отчий дом и удаляются из города, замыкаются в уединении, молятся, славят Бога, ищут спасения. После смерти родителей оба раздают оставшиеся богатства бедным, нищим, сиротам. Еще одна связь с миром была отсечена. Оба приняли постриг и намеревались искать личного спасения. Но жизнь распорядилась их судьбами по–своему, и оба Авраамия не только соприкоснулись с людьми из ближайшего к ним селения, язычниками и полуязычниками, но и делали все, чтобы они преодолели их греховность и познали Бога. Первые встречи для обоих были не только неудачны, но опасны для жизни (емше, яко злодеа влачяху, овии ругахася ему, инии же насмихаахуся ему и бесчинная словеса кыдающе. Жит. Авр. Смол., ср.: Быхъ 5 летъ искушений терьпя, поносимъ, бесчествуемъ, яко злодей — при: …и, предавшись неистовству, эти жестокие, бесчеловечные, не имеющие никакой жалости люди стали немилосердно мучить его и, наложив опять на него веревку, извлекли из селения. Жит. Авр. Затворн. [62]; ср.: Но всё это терпя […] до трех лет пребывал Авраамий в этих великих скорбях и нуждах·, и не могый тepпети студени и мраза и стерпяше; тема терпения особо подчеркивается в связи с обоими соименниками). Но после длительных гонений в один день нечто изменилось: сердца людей смягчились, и они сами по собственной инициативе в одном случае или выслушав иерея в другом легко переменили свое отношение на противоположное, и все возрадовались, ср.: и всемъ же притекающимъ с радостью великою. Жит. Авр. Смол. — при: и прибыв к блаженному Авраамию, возрадовались великою радостью… Жит. Авр. Затворн. Мотивы смирения, терпения, покаяния, спасения, чудесных видений и бесовских искушений, как и многие более частные детали, общи обоим Авраамиям и отражены в обоих житиях. Едва ли можно сомневаться, что Ефрем Смоленский, составляя «Житие» Авраамия Смоленского, имел перед собой «Житие» Авраамия Затворника, написанное Ефремом Сирином. Более того, целый ряд следов этого знакомства (как, впрочем, и знакомства с некоторыми другими сочинениями того же автора) непосредственно засвидетельствован текстом смоленского «Жития» [63]. С известным вероятием подобные факты позволяют судить и о степени эрудиции Авраамия Смоленского в отношении текстов Ефрема Сирина.

Кроме перечисленных выше авторов и текстов, составлявших круг чтения Авраамия Смоленского (или вполне определенно, на что есть указания в самом тексте «Жития», или предположительно, когда с точностью можно утверждать только то, что составитель «Жития» в той или иной мере был знаком с упоминаемыми в нем текстами), нужно упомянуть еще два книжных источника. Напомнив читателю о том, что после гонений, несправедливо обрушившихся на Иоанна Златоуста, сбылось пророчество о преследовавших святого, и гонители были наказаны — кто смертью, кто болезнями, кто мучениями, — Ефрем вспоминает в связи с этим нечто подобное, случившееся с некоторыми игуменами, участвовавшими в гонениях на Авраамия. После упоминания о том, как некоторых иереев–гонителей внезапно постигла смерть, другие припадааху ему [Авраамию. — В. Т.] на ногу, прощениа просяще, составитель «Жития» ссылается на подобную же ситуацию, описанную въ «Златыхъ Чепехъ» всея вселеныя святыхъ отець. Это упоминание известного древнерусского сборника, довольно рано переведенного на славянский язык и в значительной степени пересекающегося с соответствующими частями «Изборника Святослава 1076 г.», «Златоуста», «Измарагда» и др. и во всяком случае входящего в некий единый круг, можно принять к сведению, хотя «приточный» характер отсылки к «Златой цепи», вероятно, несколько вуалирует ту роль, которую этот сборник мог играть для самого Авраамия, о чем см. несколько ниже.

О втором книжном источнике, в связи с фигурой Авраамия Смоленского и выпавшими на его долю обвинениями со стороны многих из его современников, будет подробнее сказано в следующей главе «Авраамий Смоленский и глубинныя книгы». Здесь же уместно вернуться к иным индивидуально–личным особенностям Авраамия как представителя своего типа святости, о которых свидетельствует «Житие» и которые обнаружили себя в разные периоды его жизни, в минуты радости и душевного веселия и в дни преследования и угроз самой жизни.

Каким был Авраамий Смоленский и каковы основания, позволяющие ответить на этот вопрос? Очевидно, что многое, а в данном случае всё, зависит от ответа на второй вопрос. Он прост — практически единственное и безусловно наиболее полное основание для суждения о самом Авраамии — его житие, написанное Ефремом. Правда, тут же возникает вопрос о том, насколько можно доверять «Житию» и соответственно Ефрему. Ведь Ефрем был человеком эмоциональным, легко приходил в то взволнованное состояние духа, когда автора этот самый дух может вести дальше, чем позволяет это делать образ самого Авраамия. В таком состоянии легко возникают преувеличения, да и глаз нередко теряет зоркость, и за ярким и внешним можно упустить что–то неброское, но теснее связанное с внутренним миром, с его не всегда различимой глубиной. К тому же, Ефрем отчасти восторжен и для вящей славы Авраамия если и не преувеличить его достоинства, то принизить себя, подчеркивая, что он не только отличен от Авраамия в худшую сторону, но и противоположен ему (см. ниже). Поэтому–то, прежде чем приняться за свой труд, Ефрем и молит Иисуса Христа, чтобы он молитвами Пресвятыя и Пречистыа Девы Матере и всехъ небесныхъ силъ, и всехъ святыхъ молбами дал бы разум, просвещенный божественной благодатью, ему, худому и грешнеишу паче всехъ светлый подвигъ житиа и терпениа начати, еже о житьи блаженаго Аврамиа… И вот в этот момент, когда труд еще не начат и помощь в нем еще только предстоит, Ефрем находит точные слова — «светлый подвиг жизни и терпения». Он мог бы, как и мы вслед за ним, расшифровать — жизни–терпения, жизни, не отделимой от терпения, терпения как некоего существенного жизненного качества, без учета которого жизнь не может быть понята достаточно полно и глубоко. Едва ли случайно, что в предыдущей фразе говорится о прецеденте терпения, высоком примере, которому надо следовать: …и поживъ яко человекъ на земли, и страсть претерпе отъ твари своея, и смерть вкуси на кресте безстрастенъ сый и бесмертенъ божествомъ, и въ гробе положенъ, и въскресе третий день… [64] Можно напомнить и наиболее полный контекст терпения, дважды (с минимальными отклонениями) воспроизводимый в тексте «Жития» и восходящий к словам самого Авраамия — добрый труд, бдение, молитва, терпение, смирение, милостыня, любовь (о терпении см. особо ниже).

И прежде чем начать изложение жизненного пути Авраамия, Ефрем просит Господа сподобить его вся по ряду писати о житьи богоносного отца нашего Авраамиа, чтобы прославить его — угодника, Божьего угодника, святого угодника. Всё это Ефрем записывает много лет спустя после смерти Авраамия и, конечно, исходит не только из своих личных впечатлений, но и опирается на молву, отражающую пока еще не ставшее официальным мнение паствы, народа. Многому в жизни Авраамия Ефрем из–за разницы в возрасте не мог быть свидетелем. Тем ценнее свидетельства других людей, отмеченных даром прозрения, чтения в тайной книге Судьбы «глазами сердца». Таков был пресвитер (святитель Божий), к которому на восьмой день принесли младенца, чтобы имя детищу нарещи, и который прозрел в нем его богоотданность, — Прозвитеръ же, видевъ детища, сердечныма очима и благодатью Божиею прозреше о немъ, яко хощеть измлада Богу датися. Такова же была и та некая дева и блаженая черноризица, получившая таинственным образом знак о рождении отмеченного свыше дитяти в выпавшем на ее долю видении.

Богоотданность — понятие сильное, определенное и самодовлеющее, но не исчерпываемое какой–то одной формой воплощения этого качества и не объясняемое некоей единой причиной возникновения особенности, обозначаемой этим понятием. И канонические матрицы житийного описания в данном случае нередко заметают подлинный след или пытаются как–то соотнести его с внешними обстоятельствами и, следовательно, хотя бы отчасти, объяснить ими эту особенность. Так, и в случае Авраамия родители были благочестивы и жили по Божьим законам (Бе бо сей блаженый Авраамей отъ верну родителю рождься, беста и та въ законе Господни добре живуща благочестно). Как и во многих других житиях, отец был всеми почитаем и любим и в чести у князя, бе бо воистинну отъ всехъ опознанъ, яко и правдою украшенъ, и многымъ въ бедахъ помогая, милостивъ и тихъ къ всемъ, къ молитве и ко церквамъ прилежа (эту тихость Авраамий, возможно, унаследовал от отца — и как свое личное свойство, глубоко укорененное в его характере, и как тот идеал, к которому он стремился [65]). И мать была под стать отцу — всемъ благочестиемъ украшена. Но, как бы в предупреждение известного житийного штампа, составитель «Жития» спешит сообщить — Та же не яко неплоды беста: у нее было двенадцать дочерей, но не было ни одного сына, и — возвращаясь к несколько иной, более узкой матрице — она и ее муж молили Бога даровать им сына, приносили многие обеты и милостыню в церкви и монастыри. Но всё это было не случайно, а по Божьему промыслу (И се бысть има отъ Божиа строениа). Значит, эта будущая богоотданность Авраамия была и в планах Господа: когда было нужно и пришло время, Он услышал мольбы родителей и даровал им сына, и в нем, еще младенце, люди с даром прозрения различили нечто особенное, ибо и сам этот дар был дан им благодатью Божиею, и, как уже говорилось, благодать Божиа бе с нимъ, и духъ Божий измлада в онь вселися. Что было, когда Авраамий пришел въ возрастъ смысла, о его прилежании к книгам, церковному пению и чтению, о том, каким он был, когда вырос (всею телесною красотою и добротою яко светъ сияше), о его отказе от брака, к которому его принуждали родители, и о том, как он наставлял родителей презрети и възненавидети житейскую сию славу, прелесть мира сего и советовал им постричься в монахи, — обо всем этом также хорошо известно.

Смерть родителей освободила Авраамия от некоторых обременительных для него сыновних обязанностей. Его положение в семье было отчасти ложным: поучая родителей, что им следовало сделать, он сам, пока родители были живы, сделать не решался. Точнее, решение уже было принято, но осуществить его он медлил, хотя и очень хотел это сделать как можно скорее. Это решение предполагало масштаб всей жизни, выбор жизненного пути. И этот выбор тоже уже состоялся, но даже по смерти родителей Авраамий не знал, как и в чем должно состоять осуществление этого пути. Вернее, ему в это время казалось (вплоть до уверенности в своей правоте), что он знает, что должен теперь делать.