For I am still in my mother's womb [443], in one from the night, entwining the days of the week, seeing such a vision of his mother. For she was holding a lamb on her hand, and in the midst of his horn the tree was covered with leaves, and many flowers and fruits, and in the midst of its branches many shining and fragrant fragrances emanating [444]. And when he was awakened, he was perplexed as to what this was or what was the end of such a vision. And even if she was not thinking, but the end of the end was shown with wonder, God enriched His saint with the gifts of His saint.

Следующий эпизод — мальчику семь лет отроду; он отдан в обучение— вдано бываеть родителъми книгам учитися, и здесь, как и у отрока Варфоломея, — неудача, повергшая родителей в печаль ([…] отроку не спешно учение творяшеся, но косно и всячьскы неприлежно), как печалились в подобном случае и родители Варфоломея [445]. Совпадения продолжаются (хотя и не столь разительные) и далее, в частности, на следующем же шаге. Однажды во сне отрок Петр увидел некоего мужа в святительских одеждах, который, став над ним, сказал ему: «Отверзи, чадо мое, уста своя». Когда это было сделано, святитель правой рукой прикоснулся к его языку, благословил его и как бы влил в его гортань некую сладость. Когда отрок проснулся, никого рядом с ним не было. Результат этой встречи во сне превзошел все ожидания — И от того часа вся, елика написоваше ему учитель его, малымь проучениемь изъучааше, яко и в мале времени всех сверьстник своих превьзыде и предвари. Соответствующий эпизод в «Житии» Сергия отличается лишь тем, что отрок Варфоломей, посланный найти заблудившийся скот, увидел в поле под дубом етера черноризца, старца свята, странна и незнаема, саномъ прозвитера, который, узнав, что Варфоломею не дается грамота, попросил его открыть уста («Зини усты своими, чадо, и развръзи а») и съесть кусочек святой просфоры. Варфоломей сделал все, о чем просил старец, — и бысть сладость въ устехъ его, акы мед сладяй. Результат вкушения этого святого дара был столь же велик, как и в случае с отроком Петром.

Когда отроку Петру исполнилось 12 лет, он ушел в близлежащий монастырь, принял пострижение от игумена и был причтен к братии. И с отъятиемь убо власныим и всяко мудрование съотрезуеть плотское, и бываеть свершен в всемъ послушник, духовному отцу своему последуя. Здесь цепочка сходств в жизни двух святых расходится: Сергий начал с отшельничества, с пустыни, Петр — с монастыря, где он проходил послушание. Все, что ему приходилось делать, делал примерно — носил в поварню воду и дрова, стирал братии власяницы и ни зимой, ни летом не оставлял своего правила (зиме же и лете се творя бесъпрестанно). По церковному звону первым приходил в церковь, уходя из нее последним. Но и стоя в церкви и с благоговением слушая божественное Писание, он никогда не прислонялся к стене. И годы, день за днем, проводил он въ таковомъ устроени, яко же некоею лествицею въсхождениа въ сердца полагашe, по Лествичника указанию же и слову. Инок Петр всегда слушал во всем своего наставника и без лености оказывал послушание и братии — не яко человекомь, но яко самому Богу. И заключая рассказ о начальном периоде пребывания Петра в монастыре, составитель как бы подводит первый итог весьма ответственными словами — И всем образ бываше благ к добродетелному житию смерениемь, и кротостию, и молчаниемь. Все эти три определения в точности соответствуют характеристикам духовных качеств Сергия. Конечно, эти характеристики достаточно общи, хотя молчание несколько нарушает ряд: если смирение и кротость относятся к непременным добродетелям, то молчание все–таки отнюдь не обязательная добродетель. Связь Петра с молчанием, видимо, неслучайна. О ней говорится и позже — Бяше бо нравомь кроток, молчалив же в всемь, и не яко старейшина показуашеся брат[и]и, но последни всех творяшеся.

Принимая во внимание обилие перекличек между «Житием» Сергия и «Житием» Петра и сам характер выражения «молчалив же в всемъ», можно думать, что речь идет не просто о многословии, но и о т. наз. «прерывном» молчании как виде послушания, а не как естественном «физическом» перерыве между говорением. В этом случае молчание Петра отсылало бы к самой практике молчания в одном из волынских монастырей во второй половине XIII века или, по меньшей мере, к ранним этапам формирования подвижничества этого рода. И еще один возможный аргумент в пользу понимания этой характеристики Петра (молчалив) как элемента аскетической практики. Известно, что иконописцы в древнерусской традиции перед тем, как писать икону (тем более в особенно ответственных случаях), духовно готовили себя к этой работе, очищали душу и помыслы, избавлялись от всяких «мудрований», принимали обет молчания как элемент общего аскетического послушания перед подвигом воплощения святых образов.

Если высказанное относительно молчания Петра предположение верно, то особое значение может иметь то обстоятельство, что тема молчания в «Житии» Петра возникает в последнем слове абзаца, непосредственно предшествующего тому, в котором сразу же говорится о желании Петра освоить «иконное учение». Ср.:

По времене же и диаконьское служение приемлет разсуждениемь наставничии. Потом же и презвитерьскому сану сподобися. И ни тако пръваго служениа не преста, еже служити братиамь с всякымь смерениемь в съкругиении сердца, но въ желание приходить учению иконному, еже и въскоре навыче повелениемь наставника. И сему убо делу прилежа, и образ Спасов пиша и того всенепорочныа Матере, еще же и святых въображениа и лица, и отсюду ум всяк и мысль от земных отводя, весь обожен бываше умомь и усвоевашеся к воображениемь онех, и болшее рачение къ добродетелному житию прилагаше, и к слезам обращаашеся.

Это «отведение» ума всяка и мысли от земного, это «обожение» ума во время писания иконы скорее всего (если не вполне определенно) предполагало молчание, как об этом говорилось выше. Аскетическая практика святого художника, узрение откровения и его воплощение в красках (иногда, как в случае Андрея Рублева, узревается и воплощается само молчание безмолствующей беседы), конечно, помогает приблизиться к небесному первообразу и тем самым оказывается сродни молчанию Сергия на его пути к Богу, в его немых беседах с Ним, исполненных невыразимой любви. Поэтому неслучаен в только что процитированном фрагменте «Жития» Петра переход от мотива слез к мотиву любви, возникающему в непосредственно следующем фрагменте, сразу же после и к слезам обращаашеся:

Обычай бо есть в многых се, яко егда любимаго лице помянет, абие от любве къ слезам обращается. Сице и съ(й) божественный святитель творяше, от сих шаровных образов к пръвообразным ум возвождаше. И убо преподобный отець нашъ и Божий человек без лености иконы делааше.