Св. Григорий в своей благодарственной речи Оригену ясно говорит, что по совету своего учителя в юридических науках он предполагал закончить свои занятия римским правом в юридической школе Вирита или даже в Риме, но своего намерения не привел в исполнение и остался в Кесарии Палестинской, откуда отправился прямо на родину. Однако, Иероним категорически утверждает, что Феодор, который потом был назван Григорием, епископ понтийского города Неокесарии, будучи еще очень молодым, для изучения греческих и латинских наук отправился из Каппадокии в Вирит, а оттуда в Кесарию Палестинскую, взяв с собою брата своего Афинодора“ [258]. Иеронима пересказывает Свида [259], который пользовался греческим переводом сочинения блаж. Иеронима. Историк Сократ еще более уклоняется от свидетельства св. Григория: он пишет [260], что Григорий Неокесарийский, вышедши из афинских училищ, изучал законы в Вирите, но узнав, что в Кесарии Ориген истолковывает Св. Писание, немедленно отправился в Кесарию; слушая здесь высокое изъяснение Свящ. Писания. Григорий распрощался с римскими законами и уже не отходил от Оригена.

Ввиду явного противоречия этих сообщений о путешествии и занятиях св. Григория в Вирите и даже в Афинах с определенным изложением течения своей жизни и обучения самим св. Григорием, нет нужды и останавливаться на разборе их, — источник их, несомненно, заключается в неправильном понимании речи Григория (у блаж. Иеронима) и явных прикрасах, не считающихся с историческими фактами (у Сократа). Однако И. Дрэзеке находит возможным использовать эти сообщения для своего предположения о действительной связи св. Григория с Виритом [261].

Для этого предположения И. Дрэзеке находит основание и в самой благодарственной речи св. Григория: здесь он говорит о современных философах, о которых он или лично узнал, или слышал от других (§ 127), — эти философы, о которых он сам узнал, должны быть философы, которых он слышал в другом месте. По соображению всех обстоятельств, это может быть только Вирит. Но такое предположение И. Дрэзеке и остается только предположением, ни на чем не основанном, так как философов св. Григорий мог знать и в Неокесарии, и в Кесарии Палестинской, а о поездках его в Вирит, кроме явно неверных сообщений Иеронима и Сократа, нет достоверных известий, — главное же: сам св. Григорий не упоминает об этом, хотя по роду речи, после указания на неисполнение первоначального намерения о путешествии в этот город, он имел все основания сказать о знакомстве с ним и с тамошними учеными. Кроме того, Иероним и Сократ ставят Вирит до Кесарии Палестинской.

Св. Григорий возвратился в родную Неокесарию совершенно иным человеком, чем каким он выезжал из нее несколько лет назад. Тогда, воспитанный в языческой обстановке и получивший образование в современном ему духе, он не помышлял даже, о возможности радикальной перемены в его духовной жизни; теперь он чрез философию приведен был к познанию христианской истины. Может быть, в Кесарии Палестинской он принял и самое крещение, — о месте и времени совершения этого священного и важного в жизни св. Григория акта в древних известиях мы не находим никаких указаний. В отеческий дом св. Григорий явился возрожденным. Ho, как показывает конец его благодарственной речи, он в это время еще имел намерение окунуться в водоворот общественной жизни и уже мысленно представлял себе всю противоположность ее суеты тихой и безмятежной жизни в Кесарии Палестинской. Ориген слушал эти предположения, слушал и собственное изложение св. Григорием своего мировоззрения, которому он дал широкое место в своей речи, и в душу его, вероятно, закрадывалась тревога относительно будущности его даровитого ученика. Правда, он уходил от своего учителя с твердым намерением сохранить посеянные им семена христианского учения и принести плоды (§ 202); но уже здесь сам св. Григорий опасался, что они будут несовершенные, а какие посильны при его гражданских занятиях. Кроме того, Ориген, очевидно, принимал во внимание и пылкость натуры своего ученика, а также и еще недостаточно глубокое проникновение его в сущность христианского учения: в нем остался господствующим тот философский интерес, который послужил основой для воздействия на него Оригена, но, с другой стороны, даже во время разлуки выражался еще в односторонней оценке христианства — только с философской точки зрения, преимущественно как καλή φιλοσοφία, — богословское учение, преподанное ему Оригеном, еще не сделалось его самостоятельным убеждением. Все это, вместе взятое, заставляло Оригена опасаться, чтобы его ученик, на которого он возлагал большие надежды, не увлекся окончательно общественной деятельностью, или, что еще хуже, чтобы не стал на путь „эллинской изобретательности“и не пошел по пути еретических измышлений. Волнуемый такими опасениями, а может быть и имея какие-нибудь известия об энергичной общественной деятельности св. Григория, он вероятно, в сравнительно непродолжительном времени, после разлуки, посылает ученику письмо, в котором убеждает принести все свое дарование и знания на служение христианству и заняться внимательным изучением Свящ. Писания, молитвенно испросив у Бога постижения сокрытых от многих его мыслей.

Со времени возвращения св. Григория в Неокесарию мы лишаемся для изображения его дальнейшей жизни такого ценного руководства, каким доселе для нас была благодарственная речь св. Григория. Сведения о последующей его жизни и деятельности заключаются в похвальном слове св. Григория Нисского, которое, хотя и имеет историческую ценность, но, как сказано было, не отличается историческою отчетливостью и обстоятельностью. На отсутствие такой определенности в известиях мы наталкиваемся в решении первого же естественно представляющегося вопроса, именно о том, какое поприще жизни избрал св. Григорий по возвращении в Неокесарию. Обычно утверждают, что св. Григорий первоначально посвятил себя юридической деятельности; но должно сказать, что это утверждение основывается исключительно на тех намерениях, какие высказал св. Григорий в благодарственной речи, и не имеет для себя оснований в источниках.

Григорий Нисский пишет, что в своем отечестве, св. Григорий, когда весь народ обратил на него свое внимание, и все ожидали, что он обнаружит свою ученость всенародно в общих собраниях, дабы в похвалах и известности получить какой-нибудь плод долговременных трудов своих, зная, с чего должны начинать проповедывать истинную философию тщательно усвоившие ее, чтобы не уязвить души своей страстию любочестия, выказывает свою мудрость молчанием, показывая находящееся в нем сокровище делом, а не словами: удалившись от шума площадей и от всей вообще городской жизни, в уединении пребывал сам с собою и через себя с Богом, мало заботясь о всем мире и делах его, не любопытствуя о делах государственных, не расспрашивая о начальниках, не слушая рассказов, как идут общественные дела, но заботясь о том, как довести до совершенства душу путем добродетели [262]. Сирийское житие (§ 2) [263] также изображает его отшельником, который находил радость свою в пустыне гор: душа его всецело предавалась этой блаженной радости и стремилась к совершенному образу жизни, и слава о нем распространялась во многих городах. Мы не имеем оснований не доверять этим сообщениям, так как наклонность Григория к отчуждению от мира ясно обнаружилась уже в благодарственной речи его Оригену. Горы Понта представляли удобное место для уединения. В окрестностях Неокесарии впоследствии подвизались и св. Василий Вел. с Григорием Богословом, находя это место по пустынному безмолвию удобным для любомудрия. Но эти известия говорят собственно 0 позднейшей стадии духовного развития св. Григория, не определяя, каким образом он пришел к отречению от своих намерений посвятить себя общественной деятельности, хотя и заключавших в себе уже необходимые данные для изображенного у Григория Нисского и в сирийском житии направления его жизни. Поэтому психологически последовательно, хотя, — повторяем, — для это нет положительных известий, допускать, что св. Григорий по возвращении на родину занялся и домашними делами и выступил на юридическом поприще, но не мог отдаться практической деятельности безраздельно: слишком сильно овладело им то настроение, которое господствовало в школе Оригена и которое он так ярко изобразил в своей речи, — оно влекло его к иным идеалам, к иному служению. Письмо Оригена должно было произвести на него сильное впечатление: оно оживило в нем образ „истинного отца, “все его наставления, всю обстановку жизни в Кесарии Палестинской, — и суета жизни общественной должна была выступить пред ним во всей своей неприглядности. Так, можно думать, сложилось у св. Григория решение „удалиться от шума площадей и от всей городской жизни и в уединении пребывать с собою и чрез себя с Богом“.

Сколько времени посвящено было той и другой жизни, мы не знаем. Во всяком случае едва ли возможно допустить здесь особенно быструю смену.

После Максимина фракиянина наступило правление сначала Гордиана (238–244 г.г.), а затем Филиппа Аравитянина (244–249 г.г.), когда христианство мирно существовало и распространялось. В такое время и обращение в христианство св. Григория могло сделаться общеизвестным фактом, но вместе с тем оно должно было обратить на себя внимание и в силу того, что св. Григорий принадлежал к высшему кругу Неокесарийского общества и получил хорошее образование. Последовавшее затем его удаление от общественной деятельности, можно думать, казалось непонятным для людей мира; но для ревнителей христианства оно представляло фактическое и решительное подтверждение того, что в жизни Григория действительно произошел благодетельный переворот. Это обстоятельство не ускользнуло от взора амасийского епископа Федима. О нем, к сожалению, не сохранилось никаких известий; но можно думать, он предан был делу распространения христианства и, вероятно, занят был мыслью об организации церковной жизни в таком важном пункте, как Неокесария. „До того времени, говорит Григорий Нисский, этот город был одержим идольским заблуждением, так что из бесчисленного множества жителей, населяющих самый город и его окрестности, находилось не более семнадцати человек принявших веру“. [264] В конце своего похвального слова Григорий Нисский говорит, что, предузнав свою кончину, св. Григорий тщательно расследовал по всей окрестности, желая знать, не остался ли еще кто либо чуждым вере, и узнал, что оставшихся в старом заблуждении не более семнадцати человек [265]. Это же утверждение, что к началу деятельности св. Григория в Неокесарии было только семнадцать христиан, а к концу ее осталось только семнадцать язычников, автор сирийского жития (§ 15) влагает в уста самого св. Григория. О семнадцати христианах в Неокесарии до епископства там св. Григория говорит и св. Василий Великий. Очевидно число „семнадцать“в местном предании было очень устойчиво, имея для себя историческую основу, по крайней мере, в первой своей части, как это находим у св. Василия Великого. [266]

Ho Федим Амасийский признавал возможным и в миссионерских целях необходимым дать неокесарийской общине полную церковную организацию и при столь незначительном количестве христиан. Результаты вполне оправдали основательность его предположений.

Федим решил поставить во главе неокесарийской церкви св. Григория. Совершенно естественно предполагать, что Федим хорошо знал его. Можно с уверенностью сказать, что св. Григорий, возвратившись из Кесарии Палестинской христианином, сразу же вошел в общение с христианами Неокесарии и соседних местностей, в том числе и с амасийским епископом. Последний и сам мог обратить особенное внимание на знатного и образованного неокесарийца. Вероятно, Федим оказал влияние на Григория и в вопросе об изменении им направления своей жизни. Когда же Григорий отказался от общественной жизни и удалился в уединение, тогда связь между ним и Федимом могла усилиться еще больше. Таким образом, Федим, несомненно, имел достаточные основания для своего решения. Но св. Григорий хотел решительно уклониться от столь ответственного служения. Уроженец Неокесарии, он хорошо знал те трудности, какие предстояли ему при осуществлении возлагаемой на него Федимом задачи; кроме того, епископское служение естественно отвлекало его от уединения и возвращало в водоворот общественной деятельности. Но и Федим знал, кого хотел ставить, знал, какую пользу принесет поставление его в епископа именно в Неокесарии. Для полуварварской страны было необычным, чтобы сын одной из знатнейших фамилий, получивший блестящее образование, отдал себя на служение Церкви. В миссионерских целях, в связи с личными достоинствами св. Григория, и это обстоятельство имело важное значение. Все это делает понятной настойчивость Федима поставить на свещнице неокесарийской церкви молодого летами, но зрелого духовно св. Григория. Григорий Нисский так описывает усилия Федима добиться поставления Григория в епископа Неокесарии. „Когда Федим, который в то время был предстоятелем амасийской церкви и имел свыше от Святого Духа силу прозрения в будущее, употреблял все старание, завладевши великим Григорием, дать ему начальствование в церкви, чтобы он такую добрую жизнь не проводил праздно и бесполезно, то он, узнав о намерении: святителя, задумал скрыться, переходя из одной пустыни в другую. Славный Федим испытывал все средства, употреблял все искусство и старание, но не мог привести к священству этого мужа, принимавшего все предосторожности, чтобы не быть взятым рукою святителя; и тот другой препирались в своих усилиях, один — желая поймать, другой — избежать преследующего, ибо один знал, что принесет Богу священный дар, а другой боялся, чтобы присоединенные к жизни заботы священства, как некоторое бремя, не послужили ему препятствием в любомудрии. После сего Федим, объятый некоторым божественным порывом к предположенной цели, нисколько не обращая внимания на расстояние, отделяющее его от Григория (ибо он находился от него на расстоянии трех дней пути), — но воззрев к Богу и сказавши, что Бог в час сей равно видит и его самого и того, вместо руки налагает на Григория слово, посвятив его Богу, хотя он не присутствовал телом, назначает ему оный город, который до того времени был одержим идольским заблуждением.“ [267] В сущности сходно с этим и повестствование сирийского жития. [268]

Таким чрезвычайным образом св. Григорий поставлен был на епископскую кафедру. Св. Григорий полагал, что он не может противиться этому назначению, хотя и произведенному столь необычным способом. Григорий Нисский говорит, что после этого над ним совершено было все узаконенное (πάντων μετά ταΰτα τών νομίμων έπ’αΰτω τελεσθέντων), т. е., несомненно, все, что требовалось для посвящения в епископа. [269]

В каком году св. Григорий был поставлен во епископа, точно неизвестно, — по этому вопросу можно высказать только некоторые соображения. Евсевий сообщает, [270] что оба брата, Григорий и Афинодор, еще в юных летах признаны были достойными епископства над понтийскими церквами. Здесь, как видно, нет хронологической определенности; из связи речи можно только заключать, что поставление Григория и Афинодора в епископы нельзя отодвигать особенно далеко от пребывания их в Кесарии Палестинской. С другой стороны, во время гонения Декия (249–251 г.г.) св. Григорий уже был епископом Неокесарии, и деятельность его к этому времени уже достигла значительных результатов, [271] — следовательно, до начала царствования Декия уже протекло несколько лет епископства св. Григория. Если иметь в виду, что св. Григорий возвратился в Неокесарию между 241 и 242 годами, что на все, что произошло здесь между его возвращением на родину и поставлением в епископа, также потребно было несколько лет, то начало епископского служения св. Григория необходимо положить около 245 года. В связи с этим можно приблизительно указать и время его рождения, для чего раньше у нас не было обсужденных данных. ’Έτι νέος Евсевия нельзя преувеличивать: св. Григорий поставлен был во епископа не моложе 30 лет, а может быть и старше, — это согласно с практикой древней Церкви; в таком случае время его рождения нужно полагать между 210–215 г.г., — более точное датирование будет произвольным, так как нам неизвестны сроки его образования и промежутки между разными стадиями его.

Принужденный взять на себя бремя епископского служения, св. Григорий чувствовал сильное смущение. Он ясно видел, что философское понимание христианства, усвоенное им, не совсем пригодно для его нового служения, когда он должен был выступить с проповедью не пред образованными только людьми, но преимущественно пред простыми массами; и св. Григорий, по сообщениям Григория Нисского, „испросив у назначившего ему священство малое время для уразумения в точности таинства (веры), более не нашел нужным обращаться, как говорит апостол (Гал. 1, 16), к плоти и крови, но свыше просил себе откровения тайн и не прежде осмелился проповедывать слово, как некоторым явлением открыта была ему истина“. [272] Однако совершенно естественно, что св. Григорий о своем смущении и недоумениях поведал Федиму, [273] который поделился о ним результатами своего миссионерского опыта, беседовал и по вопросам веры и из этих бесед, может быть, особенно убедился в необходимости для „точного уразумения таинства веры“божественной помощи. Самый факт, к сообщению которого сейчас приведенные слова служат подготовкой, изображается у Григория Нисского так.

„Однажды, когда он целую ночь размышлял о предмете веры и волнуем был различными помыслами (ибо были и в то время некоторые люди, которые искажали благочестивое учение и вероподобными умствованиями часто представляли истину сомнительною даже для разумных); — в это время, когда он, озабоченный исканием сей истины проводил ночь без сна, является наяву некоторый муж в человеческом образе, по виду старец, светолепный по устроению одежды, как приятностию лица, так и стройностию вида обнаруживающий признаки великой добродетели. Когда же он, устрашенный видением, боялся встать с постели и спросить, кто он такой и зачем пришел, то он, кротким гласом успокоив душевное смущение, сказал, что он явился ему по божественному повелению для разрешения его недоумений, чтобы открыть истину благочестивой веры. При этих словах мужество возвратилось к нему, и он смотрел на него с некоторою радостью и изумлением. Потом, когда тот протянул руку и прямо направленными перстами как бы указывал на стоящее в стороне явление, он, обратив свой взор по направлению его руки, увидел против лица явившегося другое видение в женском образе, превосходнейшем человеческого, — и опять устрашился до того, что склонил лицо свое, приведенный в замешательство видением и не в состоянии будучи вынести этого явления — очами; необычайность видения состояла особенно в том, что в самую глубокую ночь такой свет окружал явившихся ему, как будто зажжена была некая светлая лампада. Итак, когда он не в состоянии был выносить этого явления глазами, услышал разговор между явившимися ему лицами, которые вели речь друг с другом о предмете его изысканий. Чрез этот разговор он не только научился истинному познанию веры, но и узнал явившихся по именам, потому что каждый называл другого собственным его именем. Так, говорят, он услышал, что явившаяся в женском виде просила Евангелиста Иоанна открыть юному (епископу) тайну благочестия, а тот сказал, что готов и в этом сделать приятное Матери Господа, поелику это Ей угодно. Таким образом, в стройных и кратких словах изрекши (эту тайну), они опять скрылись с глаз. Григорий же это божественное откровение тотчас заключил в письмена, по нему после проповедывал слово Божие в церкви и оставил это богодарованное учение, как некое наследие потомкам; этим учением даже доныне тайноводствуется народ этого города, пребыв неприкосновенным от всякой еретичеокой злобы“. Григорий Нисский приводит и самый текст „тайноводственного учения“ [274]