При коронации императрицы Анны Иоанновны было допущено значительное изменение, предпринятое, несомненно, по инициативе архиепископа Феофана Прокоповича. Как известно, Феофан Прокопович сыграл немаловажную роль в победе Анны над планами верховников во главе с князем Д. М. Голицыным. В знак своей преданности новой императрице Феофан составил по случаю ее восшествия на престол благодарственный молебен [304]. Свою преданность Феофан продемонстрировал и во время коронации 28 апреля 1730 г., когда он провел императрицу для принятия Святых Даров в алтарь, и она причащалась подобно императорам. Эта же процедура, хотя она и противоречила церковным канонам, повторилась при коронациях Елизаветы и Екатерины II [305]. Император Павел I в соответствии со своими религиозно–мистическими воззрениями ввел в обряд некоторые новшества, которые, впрочем, впоследствии больше не повторялись. Так, во время коронации он был облачен в византийскую далматику, одежду византийских императоров. При миропомазании он не пожелал снять шпагу и отложил ее лишь при святом причащении. Святые Дары Павел принимал сам, как отправляющий богослужение священник [306].

Произнесение Символа веры, миропомазание и святое причащение — все это должно было свидетельствовать о принадлежности императора к православной Церкви. Элемент государственной церковности проявлялся в благословляющей молитве отправляющего службу митрополита. В этой весьма пространной молитве говорилось: «Всей в сердце его страх Твой, и к послушным сострадание, соблюди его в непорочной вере, покажи его известного хранителя святыя Твоея кафолическия Церкви догматов… Укрепи его царство, благоугодная Тебе деяти всегда его удостой, воссияй во днех его правду и множество мира, да в тихости его тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». В особой молитве, которую император произносил во всеуслышание, свидетельствовалось, что обязанности царя носят религиозно–мистический характер: «Ты избрал мя еси царя и судию людем Твоим. Исповедую неисследимое Твое о мне смотрение, благодаря Величеству Твоему поклоняюся. Ты же, Владыко и Господи мой, настави мя в деле, на неже послал мя еси, вразуми и управи мя в великом служении сем. Да будет со мною присядящая престолу Твоему Премудрость. Посли ю с небес святых Твоих, да разумею, что есть угодно пред очима Твоима, и что есть право по заповедем Твоим. Буди сердце мое в руку Твоею, еже вся устроити к пользе врученных мне людей и к славе Твоей, яко да и в день суда Твоего непостыдно воздам Тебе слово: милостию и щедротами Единородного Сына Твоего, с Нимже благословен еси со Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом, во веки. Аминь.» [307]. После этого иерарх читал третью, заключительную, благословляющую молитву. Во время литургии совершались таинства миропомазания и причащения.

Русский историк государственного права А. В. Романович–Славатинский замечает по поводу чина коронации: «Основания обряда священного коронования и миропомазания, как толкует наша православная Церковь, заключаются в следующем: 1) чтоб пред лицом всего народа показать, что государь — помазанник Божий; 2) что власть его — Божественного происхождения, а самая особа его — священна и неприкосновенна… Император произносит вслух Символ православной веры, знаменуя всенародно, что исповедует он веру большинства своего русского народа… Коронование, таким образом, представляет собою обряд, в котором религиозные элементы смешиваются с политическими. В короновании русских монархов преобладают элементы религиозные» [308].

д) Несмотря на то что государственная церковность, получившая свое окончательное выражение в Своде законов 1832 г., de facto и de jure отменила то положение вещей, какое существовало до Петра Великого, тем не менее государи и после Петра не хотели отказываться от религиозно–мистического смысла самодержавия. Для императорской власти сохранение и поддержание византийской традиции имело государственно–политическое значение как во внутренней, так и во внешней политике [309]. Для российской церковной иерархии религиозный смысл императорской власти также был важен, ибо благодаря ему государственная церковность получала некоторое идейное оправдание и преодолевался разрыв между представлением о «господствующей» Церкви и ее реальным подчиненным положением.

Но и с учетом всех этих мнений, толкований и интерпретаций фактические взаимоотношения между Церковью и государством, между Церковью и императорской властью отнюдь не были до конца прояснены. Хотя упомянутое положение из Акта от 5 апреля 1797 г. и примечание к статье 42 Свода законов 1832 г. и не были официально обнародованы, все же неизбежно возникает вопрос: не таилась ли в отношениях между императором и Церковью возможность русского цезарепапизма? До тех пор пока император был «милостию Божией самодержцем» и правил именно как таковой, церковно–политическую ситуацию можно было еще смягчить умелым толкованием. Но с появлением манифеста от 17 октября 1905 г. положение совершенно переменилось, так как в нем объявлялось, что отныне ни один закон не может вступать в силу без санкции Государственного совета. Это означало ограничение самодержавия de jure [310]. Основные законы 1906 г., в которых были реализованы обещания манифеста от 17 октября 1905 г., не содержали никаких изменений в определениях отношений между императорской властью и Церковью. Но те статьи Основных законов 1906 г., где речь шла о взаимоотношениях между царской властью и народными представительствами (Государственным советом, Государственной думой) и о будущем законодательстве, были сформулированы столь нечетко, что не только не вносили никакой ясности в вопрос о правах императора в церковном управлении, но и создавали еще большую неопределенность. Это видно по различию их трактовок российскими правоведами.

Хотя до 1917 г. этот вопрос вполне удовлетворительно решен не был, но попытки решить его в соответствии с фактическими церковно–политическими условиями все же предпринимались. А. Д. Градовский в своей интерпретации статей 41 и 42 Основных законов 1832 г. пишет: «Права самодержавной власти касаются предметов церковного управления, а не самого содержания положительного вероисповедания, догматической и обрядовой его стороны… Таким образом, компетенция верховной власти ограничивается теми делами, которые вообще могут быть предметом церковной администрации, т. е. не предполагают актов, по существу своему принадлежащих органам Вселенской Церкви, Вселенским Соборам». Градовский придает большое значение статье 43 и содержащимся в ней словам, что «в управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного»; они означают, что «Синод есть государственное церковное установление, заимствующее свою власть от монарха и действущее его именем» [311].

А вот мнение А. В. Романовича–Славатинского: «Отношение государства к Церкви в России, конечно, не определяется не только системой цезарепапизма, но и системой протестантского сумм–епископата (summus episcopus — верховный епископ. — Ред.), но тем не менее, начиная с Петра В<еликого /> или, лучше сказать, с «Духовного регламента», старорусская система гармонического сочетания государства и Церкви нарушилась в смысле утраты Церковью ее внутренней самодеятельности и подчинения ее бюрократическому элементу» [312].

Русские исследователи церковного права не могли удовлетвориться одной констатацией этих фактов. Н. Н. Суворов замечает по поводу статьи 42: «В качестве христианского государя он (император) есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния. Блюстительство логически немыслимо без принятия мер на пользу правоверия и благочиния, т. е. без правительственной власти». В своеобразии этих отношений между государством и Церковью Суворов видит признаки византийской традиции, хотя и не готов назвать ее цезарепапизмом. «Титул «блюстителя» не в России сочинен, а перешел из Византии. Идея блюстительства выражалась там в названии царя «епистимонархом» (™pisthmonЈrchj), т. е. наблюдателем за исполнением всеми церковно–должностными лицами их церковных обязанностей, или «попечителем, радетелем во всем и промыслителем». Царская церковная власть простирается на то, что в католическом церковном праве называется potestas jurisdictionis [законодательная власть (лат.)]. В этой области всякие должностные правомочия духовных лиц имеют своим источником верховную власть» [313]. «Император не может издавать законы о вере, устанавливать истину христианского догматического и нравственного учения… Император законодательствует в Церкви, поскольку она есть юридический порядок, основанный на традиционном православии, не изменяя этого традиционного православия и не внося в него новых догматов, но регулируя церковную жизнь в духе этого православия». Так как «Духовный регламент», а позднее также Основные законы 1832 г. устанавливали подчинение Святейшего Синода (как высшего церковного управления) императорской власти, то все законы, касающиеся церковного управления, по заключению Суворова, «суть законы государственные, а не церковные» [314].

В новых Основных законах от 23 апреля 1906 г. определялось: «Государь император осуществляет законодательную власть в единении с Государственным советом и Государственною думою» (ст. 7) и «Никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного совета и Государственной думы и восприять силу без утверждения государя императора» (ст. 86) [315]. Эти новые положения не могли не затронуть и Церковь. Кроме того, в Основных законах 1906 г. за Государственной думой признавалось право законодательной инициативы. Исключение составляли только главнейшие законы. Но Государственная дума была органом народного представительства в государстве, подданные которого принадлежали не только к разным христианским конфессиям, но и к нехристианским религиям. Различные законопроекты, которые обсуждались или были приняты в течение 1906–1917 гг. на заседаниях четырех Государственных дум, прямо или косвенно касались и церковных вопросов [316]. Принципиальное значение, однако, имел тот факт, что статьи 63–65 Основных законов от 1906 г. об отношении императорской власти к Церкви не затронули прежних установлений на этот счет, несмотря на перемены в государственно–правовой структуре Российской империи, которая с 23 апреля 1906 г. являлась конституционно ограниченной монархией [317]. Впрочем, принимая во внимание статьи 7 и 86, эти установления можно было теперь толковать в ином смысле. Н. Н. Суворов совершенно игнорировал это обстоятельство. В новом издании своего «Учебника церковного права» (1913) автор остался на прежней точке зрения, что «верховная самодержавная власть русского императора содержит в себе и государственную, и церковную власть» [318].

Еще дальше идет профессор П. С. Казанский. Содержание статьи 64 Основных законов от 1906 г. (т. е. статьи 42 Свода законов от 1832 г.) он отождествляет с упоминавшимся выше примечанием к этой последней, толкуя его в том смысле, что власть управления Церковью принадлежит в полной мере императору и что «император — не посторонняя православной Церкви государственная власть, но именно глава Церкви». Конечно, Казанский понимает выражение «глава Церкви» не в том смысле, в каком «английские короли являются главой англиканской Церкви»; он пишет далее: «По наиболее распространенному воззрению, государь император наследует в этом отношении власть византийских императоров» [319]. Следовательно, Казанский приписывает императорской власти такой объем полномочий, что она оказывается владеющей не только jura circa sacra [правами, затрагивающими Церковь (лат.)], но и jura in sacris [правами внутри самой Церкви (лат.)]. Мнение Казанского находится в резком противоречии с трактовками других специалистов по государственному праву. Н. И. Палиенко комментирует статьи 64 и 65 в соответствии с общим смыслом российского государственного права, как он его понимает. Последнее, по мнению Палиенко, всегда делало различие между правительственной властью и законодательной властью, и это различение находит себе подтверждение в статье 10. Палиенко заключает выводом, что император обладает лишь государственной властью. Если границы этой власти по отношению к Церкви и не обозначены, то из статьи 64 тем не менее следует, что император не вправе изменять, дополнять или отменять догматы веры. Пределы и нормы императорской власти в отношении Церкви имеют религиозно–этический характер. Они требуют, как считает Палиенко, «автономности Церкви и свободы ее от государственной опеки, вмешательства в сферу ее внутренней жизни». Коль скоро в Основных законах не говорится о какой–либо особой церковной власти российского императора, то, следовательно, он обладает только государственной властью. Свои законодательные полномочия по Основным законам 1906 г. (ст. 7, 11, 86, 87, 107) и согласно Уставу Государственной думы (ст. 31) он осуществляет только во взаимодействии с Государственным советом и Государственной думой. Это значит, что и государственное законодательство по отношению к Церкви возможно лишь с санкции обоих этих учреждений [320]. С такой точкой зрения согласны Б. Е. Нольде, особо подчеркивающий ясную формулировку статьи 7, и Н. И. Лазаревский [321].

В этой связи надо заметить, что de facto правительство само сделало выводы в отношении церковных дел из нового законодательства. Святейший Синод представил на рассмотрение III Государственной думы ряд законопроектов, часть которых, как, например, проект закона об организации приходских общин, относились к чисто церковным вопросам [322]. Вместе с тем обер–прокурор Святейшего Синода Б. К. Саблер, который сам же и вносил законопроекты, в своей речи в Государственной думе 5 и 12 марта 1912 г. пытался истолковать статью 65 в том смысле, что «Церковь наша должна находиться совершенно вне политического гнета законодательных учреждений. Она должна быть совершенно самобытна» и подчинена только самодержавию [323]. Влияние точки зрения Казанского здесь несомненно. Но специалисты по церковному праву сходятся с историком государственного права Е. Н. Темниковским в том, что российским Основным законам ничего не известно о какой–либо чисто церковной власти. Темниковский считал, что император является носителем и органом высшей власти в Русской Православной Церкви, и эта власть императора выражается непосредственно в законодательстве и в указах высшего управления… Указы высшего управления являются также указами государственной власти. Нет ни одного церковного закона, который не был бы одновременно законом государственным. Святейший Синод есть «подчиненный императору, вторичный орган, т. е. чисто государственное учреждение, как и другие учреждения светского управления. Хотя Русская Церковь и сохраняет свою внутреннюю каноническую организацию и свой порядок, но с чисто формальной, юридической точки зрения она представляет собой часть государственного управления, ведомство. В Основных законах 1906 г., правда, нет новых формулировок касательно особого положения Церкви и ее отношения к императорской власти, но зато изменился сам порядок принятия законов. Этим изменением, по Темниковскому, обусловлены перемены и в законодательстве по церковным делам, ибо оно могло теперь осуществляться лишь с одобрения обоих законодательных органов — Государственного совета и Государственной думы [324].

С этим мнением Темниковского солидарен историк церковного права П. В. Верховской: если бы в 1906 г. или позже был созван Поместный Собор, то он не смог бы издавать каких–либо законов для Русской Церкви, так как он не имел бы ни законодательных, ни совещательных полномочий. Статья 86 может быть изменена только по инициативе верховной власти, т. е. самого императора [325]. Однако императорская власть эту инициативу так и не проявила. Все оставалось по–старому. Как и некогда в Московской Руси, внести ясность в эти важные вопросы не стремились. В народном представлении судьба Церкви по–прежнему тесно связывалась с верой в то, что царь правит Божией милостью и что его сердце находится в руце Божией, — верой, которая лишь в редких случаях оправдывалась жизнью. В действительности же существовавшая некогда гармония между Церковью и государством была заменена государственной церковностью, установленной Петром Великим и оформленной позднейшим законодательством. Вот что пишет по этому поводу А. В. Карташов: «Жестокая и стеснительная для церковной свободы система государственного давления на Церковь смягчалась лишь личным благочестием монархов и правительственной поддержкой внешнего престижа, чести Церкви и епископата» [326].

Со стороны государства, т. е. императорской власти, Русской Православной Церкви было законодательно предоставлено привилегированное по сравнению с другими христианскими исповеданиями, господствующее положение. Поддержание внешне главенствующей роли православной Церкви имело целью сохранить по политическим соображениям религиозные основы взаимоотношений между Церковью и государством, существовавшие в Московском государстве в качестве византийского наследия. Той же цели служили закрепленная в законе обязательная принадлежность государя к православной вере и ее наглядная демонстрация — церемония венчания на царство. Наряду с государственно–политическими последствиями, из всего вышесказанного проистекали также последствия для Церкви в ее отношении к императору как «царю»: если со времени издания «Духовного регламента» государь считал управление православной Церковью частью государственного управления, а Святейший Синод — органом государственной администрации, то сам Святейший Синод хотя и признавал такое подчинение, но скорее как подчинение лично государю, чем как подчинение государству. Святейший Синод рассматривал личность государя в соответствии с византийской традицией: император становился императором только милостью Божией, и именно из этой богоданности и проистекала его власть по отношению к Церкви. Это убеждение, не всеми, впрочем, разделявшееся, нельзя считать только способом оправдания подчиненности Церкви; скорее здесь давало о себе знать стремление удержать древнерусский взгляд на взаимоотношения между государством и Церковью. И сохранение религиозно–мистического момента во внутреннем строе этих отношений стало важнейшей предпосылкой того, что православная Церковь смогла в период государственной церковности сберечь чистоту своего вероучения.

Хотя государство и проявляло свою власть в церковной области, а Святейший Синод как представитель Церкви ей подчинялся, но границы государственных полномочий здесь, как уже говорилось, не были ясно установлены de jure. Эта неясность оказалась для Церкви в ее противостоянии с государством в одно и то же время и трагичной, и спасительной. Империя не могла и не хотела отрываться от Церкви, Церковь же в ее целокупности также не желала и не могла стремиться к отделению от государства. Империя Петра Великого хотела поставить Церковь на службу государству и скорее преобразовать византийское наследие, чем уничтожить его. Преемники Петра сохранили это подчиненное, служебное положение Церкви, но отказались от идеи надконфессионального христианства в пользу возобновления тесной связи самодержавия с православной Церковью. Петр I, не без влияния Феофана Прокоповича, не придавал особого значения древнерусским религиозно–мистическим воззрениям на отношения между государством и Церковью; однако, несмотря на глубокую секуляризацию народной и государственной жизни, эти воззрения не исчезли. В религиозном сознании русского народа они одержали победу над государством. Народное сознание продолжало настаивать на внутренней связи государя с православной Церковью и постоянном укреплении этой связи в силу освященной традиции. Поэтому–то и приходилось прибегать к византийскому наследию, приспосабливая его к государственно–политическим и церковно–политическим обстоятельствам.