Аристократический элемент был не единственным элементом, внесенным в дело Феодоры и ее партии; по мере того, как дело подвигалось вперед, к нему примыкал еще один элемент, обусловленный отсутствием племенного и этнографического единства в составе населения Византийской империи. Византийская империя не имела определенной преобладающей национальности, и нисколько этим не тревожилась; все силы были устремлены на поддержание государственных начал, а национальное начало ставилось ни во что. Начиная с императорского престола, на котором в течении столетий сменились династии, принадлежавшие к разным национальностям, и люди латинской крови, и малоазиатские греки, раз даже афинянка, и армяне, и славяне, продолжая затем администрацией и войском, в которых и греки, и армяне, и славяне, и сарацины, и германцы находили себе радушный прием и пробирались к высшим должностям, кончая, наконец, массой населения, — нигде не было однообразия и единства в этнографическом смысле. Мы называем Империю и византийской, и греческой, но если первое название оправдывается концентрированием общегосударственных интересов в стенах Византии, то из второго не следует, чтобы государство было проникнуто греческим характером и чтобы греческий народ всюду первенствовал и всему давал тон. Правда, греческий язык, до конца VI в. споривший с латинским за права гражданства в официальной сфере, с конца VI в. сделался господствующим; но господство греческого языка не распространилось на греческий народ. Собственно греки занимали часть территории, обитали на староэллинской почве и в старинных эллинских колониях. В основе населения остальных областей лежали чуждые эллинскому народу племена, лишь в малой степени ассимилированные и подчиненные греческому влиянию. В этом различии племен скрывались зародыши антагонизма между жителями разных частей государства, каждая часть желала пользоваться преобладанием и, для достижения этого, стремилась посадить свою креатуру на престол, или иным образом получить значение при дворе. Антагонизм существовал между отдельными областями, существовал он и между обеими частями (тцграш), Востоком и Западом, фемами азиатскими и европейскими, из которых слагалось государство. Население азиатских фем было в большей степени проникнуто греческим духом, чем население фем европейских, первое примыкало к народности армянской, последнее к народности славянской, к первому писатели по преимуществу применяют пышное название ромеев, с которым греки никогда не хотели расстаться, последнее обозначают именем македонян. Восток спорил с Западом, Азия и Европа стремились к первенству. Со вступлением на престол Македонской династии Запад восторжествовал над Востоком, и вот мы видим, что на Востоке по преимуществу зреют заговоры и мятежи. Со вступлением на престол Романа III, выходца одной из восточных фем, кредит македонской партии должен был пасть, преимущество перешло на сторону Востока, Запад оказался в числе обиженных и недовольных. Это недовольство Запада послужило готовым материалом для целей партии Феодоры. Запад мог рассчитывать в лице Феодоры иметь свою представительницу на престоле или, по крайней мере, защитницу своих интересов. Задачи партии обобщились с задачами европейских областей государства, узел интриги крепче, чем где–нибудь, завязан был в этих именно областях, и Роман III ясно это сознавал: он очень осторожен на Западе, и прежде чем принять относительно агитаторов решительные меры, считает необходимым переправить их с Запада на Восток, туда, где он чувствовал под своими ногами более прочную почву.

Заговор приверженцев Феодоры обнаружился во всяком случае ранее 1030 г.,[562] в 1029 г., а может быть даже в конце 1028 г. Оказались замешанными в него, кроме Феодоры, главным образом магистр Прусиан Болгарин с матерью, лица славянского происхождения и, естественно, тяготевшие к Западу, и Константин Диоген, зять царя Романа, стоявший во главе управления одной из западных фем. а именно бывший дукой Фессалоники, куда был переведен из Сирмия. Пособниками заговора были синкелл Иоанн, надсмотрщик Феодоры, стратиг, патриций Евстафий Дафномила и пять человек близких родственников, лиц, принимавших участие в волнениях при Константине VIII, а именно: три сына[563] магистра Михаила Вурцы (братья ослепленного патриция Константина), Михаил, Феогност и Самуил, и два племянника Феодота, Георгий и Варасватце (очевидно, родственники монаха Захарии, которому Константин VIII отрезал язык и который приходился родней Феодоту). Никаких подробностей заговора не сообщается, кроме наказаний, которым подвергнуты были виновные. Феодора была удалена из дворца и поселена в монастыре (Пет–рии); Прусиан заключен под стражу в монастыре Мануила и, по производстве над ним следствия, ослеплен; мать его выслана из столицы: Константин Диоген из Фессалоники послан стратигом в одну из восточных фем, Фракисий, а оттуда в оковах приведен в столицу и посажен в тюрьму; остальные семь человек как соучастники заговора подвергнуты были публичному бичеванию, с позором возимы по улицам столицы и отправлены в ссылку.[564] Если из характера данных, сообщаемых историком, делать выводы, то кроме того, что они подтверждают вышеизложенные мысли об участии в заговоре, во–первых, самой Феодоры, во–вторых, знатных фамилий, замешанных в заговорах прежнего времени, и в–третьих, приверженцев македонской партии, нельзя не обратить внимания еще на ту особенность, что Прусиан, который по самому своему происхождению должен был принадлежать к македонской партии, понес самое строгое наказание, и затем, что Феодора, судя по изложению дела у Пселла,[565] удалена из дворца по настоянию Зои. Сближение последних двух частностей наводит на мысль, что заговор затрагивал интересы Зои не менее, чем Романа, и что Прусиан был самым главным лицом в интриге, за исключением, может быть, Феодоры. Дело близко могло касаться Зои, если вопрос шел об устранении с престола Романа, а следовательно, и ее, как супруги, и о возведении на престол Прусиана в качестве мужа Феодоры.

Интрига на этом фазисе не остановилась. В 1030 г. императором предпринят был поход в Сирию, против Халеба. Удаление его развязало руки приверженцам Феодоры. Самый поход давал удобное средство отделаться от императора. В войске Романа составился заговор, чтобы в разгар битвы покинуть его и отдать на жертву неприятельскому оружию. Только благодаря одному офицеру, по имени Абукабу, который, как показывает самое имя, был армянин и начальствовал над отрядом восточных войск, заговор своевременно был открыт.[566] Мы не имеем прямых указаний на то, между какими войсками составлен был заговор, но позволительно думать, что это были отряды западных войск, и что заговорщики находились в сношениях с партией Феодоры. По крайней мере, у греческого писателя, совершенно умалчивающего о заговоре между войсками, стоит без всякой связи отрывочная заметка, место которой непосредственно за рассказом о сирийском походе: «Лета 6539, индиктиона 14, Прусиан добровольно постригается в монахи, мать его из монастыря Манти–ния, в Букелларии, переводится во Фракисий, патриций Константин Диоген, выведенный из тюрьмы, постригается в монахи в Студийском монастыре».[567] 14–й индиктион начался с сентября 1030 г., а сирийский поход окончился в августе того же года. Мера относительно старых заговорщиков, очевидно, принята была скоро после возвращения из похода и была результатом их участия, доказанного или предполагаемого, в заговоре войска или, может быть, если придавать значение слову «добровольно» (ёкоиснак;), предупредительной мерой самих заговорщиков, по крайней мере одного из них, принятой из опасения, чтобы их не привлекли к ответственности по делу о заговоре.

И на этом пункте интрига не успокоилась. По–прежнему она направлялась в пользу Феодоры, но поприщем ее развития решительно был избран Запад. В сентябре 1031 года,[568] когда Роман, озабоченный новым походом в Сирию, отправился в Месанакты, получен был Зоей донос от Феофана Фессалоникийского, что Константин Диоген, по соглашению с Феодорой, подготовляет бегство ее в Иллирик, и что об этом замысле знают митрополит Диррахия и епископ Перифеория. Зоя немедленно отправилась в Петрий и постригла сестру в монашество, говоря, что иначе невозможно прекратить интриги. Диоген и оговоренные епископы были арестованы. Диоген подвергнут был допросу во Влахернском дворце пре–позитом Иоанном и, бросившись со стены (может быть, под влиянием пытки, а может быть, нарочно сброшенный), расшибся до смерти; митрополит же с епископом были отосланы к царю в Месанакты, но им отпущены.[569] То обстоятельство, что Роман так снисходительно отнесся к иерархам, а еще более, что он предоставил постриженной Феодоре некоторые царские отличия,[570] дает основание заключать, что дальнейшее развитие интриги он считал невозможным или, по крайней мере, не опасным. И действительно, в царствование Романа интрига, в которой бы участвовала Феодора, более не обнаруживается. Под 1033 г. историк замечает, что зять царя, магистр Василий Склир, несмотря на то, что получил от своего шурина титул магистра и другие милости, устроил против него заговор, однако же, уличенный, был выслан из столицы вместе с женой.[571] Но это известие о заговоре слепого Склира, в том виде как оно сообщается, слишком странно. Во всяком случае оно не имеет никакого отношения к делу Феодоры, а скорее может быть поставлено в связь с замыслами против Романа Аргира и его жены, Зои.

Недовольство Зои Романом, вызванное пренебрежением его к ней как к жене и стеснением ее в денежном отношении, было замечено одним из приближенных к Роману евнухов, Иоанном, который построил на этом план возвышения своего рода.

Евнух Иоанн находился в услужении у Романа Аргира еще до вступления его на престол и тогда уже успел вкрасться в его доверие.[572] Этот евнух был монах.[573] По вступлении на престол Роман пользовался его советами и много ему доверял.[574] В 1031 г. он исправляет должность препози–та,[575] а с 1034 г. обыкновенно называется Орфанотрофом;[576] Орфанотрофом он был назначен, вероятно, после построения Романом III орфанотрофии в конце 1033 или начале 1034 г.[577] Это был человек умный, вместе с тем необыкновенно хитрый и ловкий. Происхождения он был незначительного, родом пафлагонянин.[578] Из родственников его известны: сестра Мария и братья: Константин, Георгий, Никита и Михаил. Сестра Мария была выдана замуж за одного судовщика по имени Стефан, который по свойству своей профессии, состоявшей в том, что он прилаживал корабли, смолил[579] их, чернил сажей и пр., получил прозвание Калафата,[580] и впоследствии предводительствовал греческим флотом. От этого брака родился сын Михаил Калафат, будущий император. Из братьев[581] Иоанна Константин и Георгий были евнухи, Никита был женат[582] и имел детей, старший его сын Константин в чине патриция в 1040 г. управлял Фессалоникой,[583] Михаил, брат Иоанна, был самый младший и отличался красотой; красота его дала Иоанну возможность устроить интригу и из человека, ненавистного[584] Зое, сделаться приятным и необходимым. Братья–пафлагоняне сначала промышляли делом, которое всего более нравится евнухам: они были менялами, торговали деньгами и вообще серебряными изделиями. При императоре Романе бывший в силе Иоанн открыл им доступ ко двору и дал должности. Дана была должность и красавцу Михаилу, — Иоанн позаботился пристроить его при царской опочивальне (apxcov той itav–0ёои).[585] Зоя с первого же взгляда прельстилась светлооким, краснощеким Михаилом и, при ближайшем посредстве Иоанна, началась связь. Похотливая старуха искренно увлекалась, а молодой Михаил притворялся увлеченным, исполняя лишь инструкции своего брата.[586]

Тайный расчет лукавого Иоанна состоял в том, чтобы, овладев Зоей, при помощи ее устранить с престола Романа, возвести вместо него Михаила и затем от его имени неограниченно управлять государством. Вел он свое дело с чрезвычайной ловкостью, так что его участие мало кому было заметно. Сначала Зоя старалась держать свою связь с Михаилом в тайне.[587] Но что может скрыться от взоров придворных? И вот о любовной связи стали рассказывать при дворе сначала по секрету, потом открыто, с разными пикантными подробностями,[588] а наконец заговорили по всему городу, на всех перепутьях.[589] Общий говор не мог не дойти и до ушей Романа, но он, находясь в таком настроении относительно жены, при котором не было места чувству ревности, был только скандализован самим фактом и позаботился соблюсти приличие, показывая вид, что ему ничего не известно. Лица, расположенные к Роману, особенно его сестра Пуль–херия, женщина энергичная и сметливая, были встревожены. Как ни хитро и осторожно вел свое дело Иоанн, те, кому знакомы были приемы византийской придворной интриги, легко догадывались о последствиях, к каким может повести любовная связь. Роману сделано было в этом смысле представление, на которое он, хотя с чувством недовольства, должен был обратить внимание. Об Иоанне речи никакой не было, была только речь о замыслах на жизнь Романа со стороны любовной пары, в частности Михаила Пафлагона. Во избежание огласки Роман не допустил формального расследования. Он призвал к себе Михаила и лично подвергнул его допросу. Михаил заявил, что ни о каких замыслах против императора он не знает, сам замыслов не питает, остается его преданнейшим холопом, в доказательство же истинности своих слов поклялся на святыне (кабЧе–p6v). Может показаться, что Михаил действительно не был посвящен Иоанном в подробности его плана и считал себя вправе дать такую клятву, однако же представляется невероятным, чтобы цель, которой хотели достигнуть посредством любовной связи, совершенно не была ему известна. Как бы то ни было, мягкосердный Роман поверил ему и даже почувствовал жалость, когда с ним скоро после того приключилась падучая болезнь. Об этой болезни составилась целая легенда. Сначала думали, что Михаил нарочно ее на себя напускает, чтобы возбудить сострадание царя, когда же болезнь не прошла и по вступлении Михаила на престол, когда убедились, что это не притворство, тогда стали говорить, что она постигла Михаила в наказание за ложную клятву.[590] Стали называть эту болезнь не иначе, как демонической, дьявольской болезнью, в том смысле, что дьявол вселился в Михаила и истязал его;[591] легенда сообщала, что Михаил отдался дьяволу под условием получения от него короны, после чего демон распутства вошел в Зою, побудил ее взять Михаила в мужья и сделать императором.[592]

Император, успокоенный клятвенным заверением Михаила, был недоволен только Пульхерией и теми, кто принудил его сделать такой компрометирующий шаг. Недовольство его, как нельзя более, оказалось на руку Иоанну, Зое и ее фавориту, которые в лице Пульхерии и ее доброжелателей, зорко следивших за их действиями, встречали постоянную себе помеху. Началась борьба между соперниками, и победу одержала партия Иоанна. Многие из противной партии пострадали, Пульхерия, высланная вместе с мужем, Василием Склиром, из столицы, вскоре умерла.[593] Иоанну открылся широкий простор для осуществления его планов и он немедленно воспользовался выгодами своего положения.

В 1033 г. были высланы из столицы Пульхерия с мужем, и в том же году[594] Роман заболел подозрительной болезнью, которая носит явные признаки отравления медленным ядом. Аппетит и сон пропали, лицо опухло и получило мертвенный цвет, волосы на голове и бороде повылезали, император сделался угрюм, подозрителен и недоступен состраданию. Состояние его с каждым днем ухудшалось и так продолжалось до 11 апреля 1034 г., когда настал роковой момент. Это был четверг Страстной недели, день, в который принято было при византийском дворе раздавать сенаторам и сановникам ругу. Роман, несмотря на то что с трудом вставал с постели, ревниво соблюдал разного рода церемонии, на которых ему возможно было блеснуть златотканными одеждами и царской пышностью. И раздачу руги он решился произвести лично. Чтобы иметь бодрый и свежий вид на великом выходе, он отправился утром[595] в баню и там, по обыкновению, вздумал поплавать в бассейне. Когда он нырнул в воду, кто–то из прислужников позаботился подержать его за затылок несколько долее, чем следовало, и императора вынули из воды умирающим; он вздохнул несколько раз, изо рта показалась какая–то черная жидкость, очевидно, результат процесса, вызванного ядом, и он скончался,[596] процарствовав 5 лет и 5 месяцев,[597] на 66 году жизни.

Что Роман умер насильственной смертью, не подлежит сомнению, вопрос только, кто повинен в его смерти. Писатель, современный Иоанну Орфанотрофу (Пселл), не упоминает даже его имени и говорит, что, несмотря на все старания, он не мог узнать, принимало ли участие в деле эротическое сообщество (т. е. Зоя с Михаилом) и их союзники.[598] Заявление это свидетельствует лишь о той ловкости, с какой выполнил дело Иоанн, бывший главной пружиной механизма и сумевший скрыться за плечами других; на другой день, в Великую пятницу, он, как ни в чем не бывало, фигурировал на торжественном выносе и погребении умершего.[599] Последующие историки об участии Иоанна передают лишь как о слухе,[600] с большей положительностью говорят о том, что Роман был задушен в бассейне окружающими Михаила,[601] с согласия императрицы Зои.[602] Мы вправе вывести заключение, что план действий составлен был Иоанном и приводился в исполнение с ведома и согласия Зои и Михаила. Последующий ход событий и поведение всех этих лиц как нельзя более оправдывают такое заключение. Оказывается, что едва ли не больше всех выиграл Иоанн, а Зое пришлось разочароваться в надежде на результаты, которых она ожидала от своего преступления.

Когда доложено было Зое о смерти ее мужа, она, сначала лично удостоверившись в верности известия,[603] приказала не разглашать о факте,[604] а между тем стала делать приготовления к провозглашению нового царя. Придворные, служившие еще ее отцу и приверженные к Македонской династии, а также люди, близкие к ее покойному мужу, догадываясь, какой выбор подсказывает императрице ее чувство, предостерегали ее от опрометчивого решения, советовали избрать на царство человека достойного. Но Орфанотроф разрешил все колебания Зои, сказав, что ей необходимо спешить с избранием Михаила, иначе всем им грозит неминуемая погибель, намекая тем, очевидно, на возмездие, которое их может постигнуть за смерть Романа. Зоя решилась, и все возражавшие благоразумно замолчали.[605] Вечером того же дня, после того как пропеты были Страсти Господни, во дворец от имени императора Романа был позван патриарх Алексий. Патриарх, к удивлению, нашел Романа мертвым, а Зою ожидавшей его лишь для того, чтобы обвенчать ее с Михаилом. Патриарх сначала недоумевал, но его недоумения, по словам историка, рассеяны были значительным денежным пожертвованием: бракосочетание совершилось,[606] и ночью же Михаил провозглашен императором кружком придворных. На следующий день, в Великую пятницу, 12 апреля, состоялось формальное публичное провозглашение.[607]

Михаил Пафлагон был не лишен хороших качеств, украшающих частного человека, — был рассудителен, доброжелателен, бережлив и не чужд свойственных молодости благородных порывов. Вступление на престол не вскружило ему головы; позабавившись и насладившись некоторое время блеском и роскошью нового своего положения, он затем возвратился к прежним простым привычкам, не забыл в счастии старых своих приятелей и умел обуздывать умом страсти и искушения. Но эти качества хороши были в частном человеке, но далеко не достаточны для государя. Того престижа, который дается благородством крови и происхождения, у Михаила не было. Его стройная фигура и красивое лицо не представляли ничего величественного и царского, в душе не было гордости и честолюбия, а главное, он не был подготовлен для своего места, был совершенно необразован. Если нужно было привести какое–нибудь соображение от разума, то здравый смысл помогал ему, он мог сказать складно и дельно; но если требовалась ссылка на закон, он оказывался беспомощным. Сложный государственный механизм был малодоступен его пониманию, он чувствовал себя в нем как в потемках и не мог самостоятельно сделать шага. Для того чтобы усердно вникать в дела, постепенно привыкать и приучаться к ним, он встречал сильное препятствие в своей несчастной болезни. Эпилептические припадки чем дальше, тем стали посещать его чаще. Михаил был принужден принимать тщательные предосторожности. Когда он являлся публично, нарочито приставленные лица держали красные занавески и, как скоро замечали признаки приближения болезни, давали знак присутствующим удалиться и закрывали его занавесками; если он выходил пешком или выезжал верхом на лошади, то его окружала толпа телохранителей, которая в случае припадка должна была тесно сомкнуться, укрыть от посторонних глаз и ухаживать за больным. Император стыдился своей болезни и, не возвышаясь над уровнем ходячих понятий своего времени, едва ли сам не считал ее нечистым наваждением. Кроме того, его тревожили укоры совести, еще усиливаемые и поддерживаемые болезненностью, при воспоминании о своем грехе относительно Романа. И вот его окружили монахи, которые стали врачевать его душевные немощи и помогать обыкновенным врачам в пользовании его от болезни телесной; начались подвиги благотворения, обеты, путешествия к мощам угодников Божиих, а кончилось дело пострижением императора в монашество.[608]

Такой император как нельзя более отвечал намерениям Иоанна Ор–фанотрофа. Все управление перешло в его руки, по своему духовному званию он был почтен титулом синкелла и стал безапелляционно решать дела, причем его ни на минуту не покидали лукавство и подозрительность. Высшее благо он полагал в достижении возможно больших выгод членами его рода; братья, племянники и другие родственники Иоанна пошли в ход, все средства — законные и незаконные — применены к делу, начался самый беззастенчивый грабеж государственного достояния и достояния граждан. Чувство императора, который желал добра государству и понимал, что его родня поступает дурно, оскорблялось, он сердился, делал выговоры, но далее этого не шел и идти не умел и не мог. Иоанн успевал убедить его, что все в порядке, ответственность за все брал на себя; Михаил успокаивался, и дела продолжали идти по–прежнему.[609]

Зоя надеялась, основываясь, без сомнения, на уверениях со стороны евнуха Иоанна и Михаила, что по смерти Романа и по вступлении на престол Михаила, всем ей обязанного, для нее настанет вечная весна любви, государственная сокровищница раскроется к ее услугам, власть перейдет к ней в руки и император будет ее покорным слугой. Надежды жестоко ее обманули. Михаил Пафлагон, сделавшись императором, не счел более нужным притворяться влюбленным, переменил обращение и, под влиянием действительных чувств и болезненности, а также по убеждению монахов, внушавших ему, что следует удерживаться не только от непотребства, но и от законного сожития, перестал совсем видеться с Зоей. Между тем Иоанн Орфанотроф принял энергичные меры[610] предусмотрительности, с целью пресечь возможность какого–нибудь замысла с ее стороны против мужа и его родни. Зоя, по вступлении на престол Михаила Пафлагона, ввела во дворец отцовских евнухов и предполагала приняться с ними за дела управления. Но оказалось, что она поспешила. Иоанн удалил из дворца евнухов царицы и ее верных прислужниц, окружил ее своими родственницами и приставил стражу. Без его ведома Зоя ничего не могла предпринять, прогулки были затруднены, ванна готовилась по его приказу, всякие развлечения были отняты, кто хотел с ней видеться, мог сделать это не иначе, как предварительно явившись к начальнику стражи и объяснив, кто он, откуда и зачем пришел. Зоя была огорчена такой неблагодарностью, тем более что чувствовала свою беспомощность: она покорилась, старалась приноровиться к лицам и обстоятельствам и терпеливо ждала времени, когда колесо Фортуны повернется в ее сторону.[611] Раз только Зоя сделала попытку отомстить своему коварному врагу. Это было в конце 1037 или в начале 1038 г. Узнав, что заболевший Иоанн намерен принять лекарство, она через посредство приближенного евнуха заманчивыми обещаниями склонила врача подмешать к лекарству яд. Но нелегко было обмануть опытного интригана, у него всюду были глаза и уши. Заговор был открыт, врач выслан на родину, в Антиохию, соучастники его наказаны, царица попала еще в большее подозрение и жизнь ее еще более была стеснена.[612] Нет надобности искать в этом заговоре проявления мести Зои за угнетенный Иоанном народ[613] и за посягательство Иоанна на патриарший престол и церковную юрисдикцию;[614] такие стремления были слишком высоки для Зои, чужие невзгоды были малопонятны ее своекорыстной, с низкими инстинктами душе. Собственных ее злоключений было достаточно, чтобы подвигнуть на этот шаг, тем более что он в существе дела не представлял большой опасности. На худой конец ее ожидало то, что действительно постигло, т. е. усиление надзора и увеличение стеснений. Она знала, что дальновидный евнух не захочет применить к ней более сильную меру, вроде ссылки, ослепления, отравления и пр., потому что это было бы равносильно низвержению Михаила и положило бы конец благоденствию Пафлагонского рода. Много было накоплено горючего материала, который легко мог вспыхнуть от первой брошеной искры. Отдельные незначительные вспышки и бывали, но не разрастались до такой степени, чтобы поколебать трон и политическую силу Пафлагонов.