Прежде чем мы начнем критиковать Греческую церковь под турецким игом за то, что она не внесла более значительный вклад в религиозную жизнь и религиозную мысль, мы обязаны иметь в виду ее политическое прошлое. Церковь была весьма жизнеспособной вплоть до последних дней независимой Византии. Среди ее епископов были многие выдающиеся мыслители того времени. Даже в XV в. она все еще выдавала богословские работы наисерьезнейшего уровня. Высшее духовенство могло сосредоточивать свои усилия на божественных предметах, потому что в стране был христианский кесарь, который занимался кесаревым. Турецкое завоевание изменило весь этот порядок.

Патриарх должен был стать гражданским правителем, но правителем государства, в котором не было высшей санкции власти, государства в государстве, существование которого зависело от ненадежной доброй воли чужестранного и иноверного хозяина. На него ложились многие новые и сложные заботы. Двор патриарха должен был заниматься проблемами налогов и юриспруденции, которые в прежние времена были в руках мирян. У Церкви не было собственных традиций, чтобы помочь себе в этом деле; она должна была заимствовать все то, что могла вспомнить из имперских традиций. И при всем этом она была в зависимости от своего требовательного господина. Даже великая папская монархия на Западе решила, что сочетание светской и религиозной власти является неприемлемым злоупотреблением. Патриархату было намного сложнее нести бремя, так неожиданно возложенное на него, без всякой подготовки в прошлом и отсутствия свободы действий в настоящем. Неудивительно, что только некоторые греческие церковные деятели теперь имели возможность посвящать свое время богословским дискуссиям или духовной жизни. Тем более удивительно, что Церковь по–прежнему могла в течение двух веков давать живых богословов, которые могли соперничать с богословами других областей Европы. Эти ученые, однако, представляли небольшую интеллектуальную аристократию. Среди широких слоев духовенства и в общинах уровень образованности быстро падал. Не было возможности более обеспечивать людей необходимым образованием.

Глава 3. Церковь и образование

Ни одна Церковь, за исключением, может быть, евангельских времен, не может процветать без определенного уровня культуры в среде клира и мирян. Именно в сфере образования Греческая церковь должна была почувствовать результаты рабского положения наиболее явным и бедственным образом.

На момент турецкого завоевания Константинополя университет все еще существовал. Многие из лучших его преподавателей уже эмигрировали в более спокойную Италию, где их ученость была оценена по достоинству, и жалование им платилось регулярно. Главой университета в 1453 г. был молодой ученый, Михаил Апостолис, который благосклонно относился к унии с Римом, но его взгляды, похоже, не сказались на числе его учеников. Когда город пал, он был взят в плен, но затем бежал в Италию, где сделал выдающуюся карьеру. [321] В Фессалонике, Мистре и Трапезунде, похоже, были академии, которые поддерживались государством. Когда каждый из этих городов был в свою очередь взят турками, все эти центры высшего образования неизбежно были обречены на исчезновение.[322]

Единственное, что избежало крушения в Константинополе, была Патриаршая академия. Она работала в сотрудничестве с университетом, и они обменивались преподавателями. При этом академия набирала мальчиков меньшего возраста и сосредоточивала свое внимание скорее на богословских науках, чем на светских. Теперь более, чем когда‑либо ей требовалось посвящать себя воспитанию священнослужителей. Были упразднены высшие светские науки, за исключением основ философии. Мартин Краус, или Крузиус, который стал преподавателем греческого языка в Тюбингене около 1555 г. и был почти единственным западным ученым, который был связан с греками того времени и поддерживал активную переписку с греческим духовенством Константинополя, был глубоко поражен, когда узнал о недостатке школ у них. «По всей Греции науки нигде не процветают, — писал он. — У них нет общественных академий и профессоров, кроме самых начальных школ, в которых мальчики учатся читать Часослов, Октоих, Псалтирь и другие богослужебные книги. Но среди священников и монахов люди, которые действительно понимают эти книги, поистине немногочисленны».[323]

Крузий был несправедлив в отношении Патриаршей академии, которая изо всех сил старалась поддерживать свой уровень, хотя это и плохо удавалось, и несомненно нуждалась в преобразовании. В целом высшее образование, которое сохранилось у греков в греческих землях, обеспечивалось частными учителями. Немногие преподаватели, которые получили образование до 1453 г., сумели сохранить живые традиции обучения учеников. Но результаты и этого были незначительные. Нам не известен ни один грек–интеллектуал в пределах Османской империи в конце XV — начале XVI в. В это время были выдающиеся греки, но они жили на Западе, главным образом в Венеции. В самом деле, мы можем сказать только, что традиция не была утрачена, потому что появляется определенное число греческих ученых, которые никогда не ездили за границу. Мануил Коринфский, оратор и хартофилакс Великой церкви, который умер в 1551 г. и написал ряд работ против латинян и неоплатонизма Плифона и Виссариона, был человеком широкой эрудиции, хорошо владеющим латинским языком, и он никогда не выезжал за пределы Оттоманской империи. Должно быть, он получил образование либо в родном городе Коринфе, или где‑нибудь еще на Пелопоннесе — его иногда называют Пелопоннесцем, либо в Константинополе.[324]

Дамаскин Студит, который написал гомилии, до сих пор вызывающие восхищение в Греческой церкви, родился в Фессалонике и умер митрополитом Артским, причем никогда не выезжал за границу. Вероятно, он учился на Афонской Горе.[325] Его современник, Мануил Малаксос, который написал «Историю патриархов», переведенную Крузием, вероятно, провел всю жизнь в Константинополе, где он руководил небольшой школой, располагавшейся в лачуге, увешанной вяленой рыбой.[326] Патриарх Иеремия II, который родился в Анхиале и учился в Константинополе, вероятно, в Патриаршей академии, к которой он всегда проявлял глубокий интерес, был философом и историком, а также действительно выдающимся богословом.[327] Богатый мирянин Михаил Кантакузин, должно быть, был в известной степени ученым, если судить по его исключительной библиотеке.[328] Но такие люди бывали редко; и мы не знаем, кто были их учителя.

По счастливой иронии судьбы, Венеция, страна, которая приняла участие в Четвертом Крестовом походе и более других сделала для разрушения Византии, теперь пришла на спасение греческой культуры. Незадолго до этого в Венеции была греческая колония, изначально состоявшая из купцов и ремесленников. Впоследствии она была наводнена беженцами из Константинополя, среди которых были образованные аристократы, такие как Анна Нотара, дочь Луки Нотария, первого министра последнего императора,[329] другие ученые, такие как Апостолис, последний ректор университета. [330] Кроме того, энергичные юноши из греческих земель в венецианских владениях, особенно с Крита, собирались там, чтобы получить образование и сделать карьеру. К концу XV в. Венеция стала оживленным центром греческой культуры. Там нашли себе прибежище выдающиеся философы и учителя греческого происхождения, такие как Марк Мусурос, Иоанн Ласкарис, Георгий Трапезундский и Андроник Каллист.[331] Кардинал Виссарион завещал городу свое уникальное собрание греческих рукописей.[332]Студенты с Крита занимались там переписыванием подобных рукописей; именно там, в дружески соперничающих типографиях Альда Мануция и грека Каллиергиса впервые началось широкомасштабное печатание греческих книг.[333] В Венецию совершил путешествие Эразм, когда хотел усовершенствовать свои познания в греческом языке.[334]

Для каждого честолюбивого молодого грека из Константинополя, обладающего интеллектуальными склонностями, поездка в Венецию была крайне желательной. Не так трудно было осуществить такое путешествие. Турки редко препятствовали молодым грекам ездить за границу; если студент мог скопить достаточно денег, чтобы добраться до Венеции, там он мог найти немало гостеприимных соотечественников, которые бы обеспечивали его во время обучения или снабдили бы деньгами в случае нужды. Его вероисповедание не должно было создавать ему затруднений. Хотя все ведущие греческие ученые в Венеции перешли в лоно Римской церкви, и Венеция в прошлом не проявляла дружелюбия к православным, теперь там было намного менее нетерпимости, отчасти потому что венецианцы поняли, что они не могут позволить себе оскорблять своих подданных–греков, отчасти потому что в их войске было большое число греков–вольнонаемников, а частью исходя из их общего духа просвещения и независимости, благодаря которому они запретили инквизиции действовать на своей территории без разрешения правительства.[335] Патриарх Максим IV сумел отстоять свободу богослужения на Ионийских островах, и вскоре после этого в Венеции была основана Греческая церковь. Поначалу предполагали сделать ее униатской под властью Венецианского патриарха. В 1577 г. венецианское правительство дало разрешение на подчинение ее православному Константинопольскому патриарху. Он назначил ее епископом митрополита Филадельфийского, кафедра которого в Малой Азии сейчас представляла собой полуразрушенную деревню.[336]

Венеция предоставляла и другое преимущество. Близко от нее находился Падуанский университет. Он был основан в 1222 г. и с самого начала славился своими медицинскими и философскими науками. Венецианцы захватили Падую в 1405 г., и венецианский сенат сразу подтвердил независимость и привилегии университета. Эта автономия, гарантированная государством, которое не допускало вмешательства папского престола и инквизиции, дала университету возможность развивать религиозные теории в таких масштабах, которые были невозможны где‑либо в другом месте Западной Европы. Падуанский университет был одним из первых, где было введено изучение греческого языка; там особенно ценились греки, которые могли читать лекции по греческим текстам. Кафедра греческого языка была основана в 1463 г., и ее возглавил афинянин Димитрий Халкокондил.[337] Один из его последователей, Николай Лаоник Томей, родом из Эпира, в 1497 г. читал курс лекций по Аристотелю, используя только греческий текст и несколько комментариев александрийцев. Его курс будущий кардинал Бембо отметил как начало новой эры в философских знаниях.[338] С помощью венецианских типографий, которые сделали греческие тексты доступными, изучение греческого языка в Падуе приобрело широкую популярность.

Неудивительно, что студенты–греки стремились туда отправиться. Молодые люди, которые готовили себя к церковному служению и находили образование, даваемое в Патриаршей академии, недостаточным, могли изучать там современную философию и таким образом готовить себя к борьбе с вражеской пропагандой, с которой сталкивалась Церковь; а если они были образованными, то их с радостью принимали в качестве преподавателей–носителей греческого языка. Юноши, не чувствовавшие специального богословского призвания, приезжали в знаменитые медицинские школы. Медицина обещала хорошую карьеру в Оттоманской империи, ведь немногие турки обрекали себя на тяжелый труд по обучению медицине и потому зависели от своих врачей — греков и евреев; греки же вскоре обнаружили, какое большое влияние может иметь семейный врач. Изучали они и философию; таким образом сформировался класс врачей–философов, о которых говорили, что если им не удавалось вылечить тело пациента, то они, по крайней мере, могли обеспечить ему философские утешения.

Одним из первых греков, родившихся на Оттоманской территории и отправившихся для обучения на Запад, был Максим из Эпира, позднее известный как Святогорец. Он родился в Арте в 1480 г. и юношей отправился в поисках образования в Париж, затем прибыл во Флоренцию и, наконец, в Венецию и Падую. Возвратившись на Восток, он стал монахом Афонской Горы, монастыря Ватопед; вероятно, под его влиянием сохранилась традиция образования на Св. Горе. Он особенно ценил хорошие библиотеки и приобрел славу как библиотекарь. Впоследствии, когда московский великий князь Василий III отправил в 1518 г. посольство к патриарху Феолепту I с просьбой прислать ему хорошего библиотекаря и переводчика, именно Максима избрали на это место. Остальная часть его карьеры относится к русской истории.[339]