Мероприятия патриарха Никона по исправлению книг почти невозможно понять, не принимая во внимание его интерес к внешней политике Московской Руси и ко вселенскому православию. Уже неприязнь к иноверцам и Западу неизбежно приводила патриарха к вмешательству в международные отношения России. Неоднократно он старался направлять московскую дипломатию на защиту православия, выступая как вселенский покровитель единоверцев, находившихся под гнетом поляков, турок и шведов. Вовсе не московский узкий национализм, а глубокое чувство ответственности России за судьбы православных, живших за ее пределами, являлось стимулом его действий. В этом отношении он был далек от взглядов Филарета и большинства боголюбцев, которые интересовались судьбами только Московской Руси, последней сохранившей православие и оставшейся независимой христианской нации Востока, и наоборот, даже высказывали некоторое опасение перед иногда “шаткими” в вере православными Польши или Оттоманской империи. Взгляды Никона были гораздо ближе к убеждениям Бориса Годунова, который, еще будучи регентом, указывал на вселенскую роль Москвы в деле охранения всего православного мира, поддерживал восточных патриархов, а в 1590–х годах даже двинул русские войска для защиты православной Грузии от мусульман.

Теперь, в 1650–х годах, едва избранный патриархом, Никон в свою очередь старается влиять на русскую политику и направлять ее с целью покровительства и объединения всех православных. Даже такое политически нейтральное событие, как создание новой обители на Валдае, Никон стремится превратить в манифестацию вселенско–православной солидарности, посвящая свое любимое детище Иверской, т. е. Грузинской Божьей Матери. Это посвящение валдайского монастыря иконе Иверской Божьей Матери было связано с возобновлением тесных контактов с Грузией, сношения с которой восходили еще ко временам Андрея Боголюбского. В 1619 и 1623 годах грузины снова посылали в Россию новые посольства с просьбой о помощи, а в 1636 году, даже не запрашивая Москву, поставили свою страну под покровительство русского царя. Ввиду роста опасности со стороны турок и персов, дипломатические отношения с Россией делались все более и более интенсивными[30], а в 1650 году имеретинский царь Александр со своим двором и феодалами принес присягу на верность Алексею Михайловичу, объявив себя подданным русского царя[31]. Правда, эти связи с Грузией еще в течение следующего полутора века были довольно случайны и не шли дальше отдельных случаев помощи деньгами и войсками грузинским повелителям, а само “принятие подданства” имело более символический, чем практический характер, но тем не менее своим жестом Никон подчеркнул свой интерес к грузинской церкви и свое молитвенное общение с ней.

Гораздо более конкретный и исторически многозначительный характер имело выступление России в защиту православного населения Речи Посполитой, восставшего под водительством Богдана Хмельницкого. Усилия и уговоры патриарха Паисия и очарованного им Никона в конце концов увенчались успехом, и русское правительство после долгих колебаний решило помочь борьбе южно- и западноруссов против польско–католического владычества. Хмельницкий, которому были известны вселенско–православные увлечения Никона, непосредственно писал самому патриарху, прося его поддержать просьбы Украины об объединении с Москвой. Со своей стороны патриарх тоже в 1653 году поощрял Хмельницкого и отвечал, что “наше же пастырство о вашем благом намерении, хотении к пресветлому государю нашему, его царскому величеству, ходатайствовать и паки не перестает”[32].

Переписка гетмана с патриархом ясно показывает, что Хмельницкий ценил помощь Никона, а тот со своей стороны искренне поддерживал стремления Малой Руси стать под руку царя Руси Великой.

Решение московского правительства помочь Хмельницкому и принять в свое подданство восставшее русское население Польши было принято после долгих колебаний. До тех пор, пока бывший дядька царя Б. И. Морозов имел влияние на русскую политику, правительство с опасением смотрело на планы воссоединения Украины с Россией, которые неизбежно должны были привести к новой войне с Польшей. Возможно, что Б. И. Морозов был и под некоторым влиянием протопопа Ивана Неронова, который был принципиально против войны как нехристианского решения политических проблем[33]. Возможно также, что боголюбцев и Морозова пугала перспектива очутиться в одном государстве с подозрительными им с религиозной точки зрения южноруссами. Некоторые сторонники Неронова начинали даже коситься на нередко надменных и самоуверенных киевских монахов, начавших уже наводнять Москву, и поговаривали: “Старцы же киевляне всех укоряют и ни во что не ставят благочестивых протопопов Ивана [Неронова] и Стефана [Вонифатьева] и иных:…враки‑де они вракуют, и слушать у них нечего… про то ничего не знали [сами] чему учат”[34]. Когда Морозов сошел со сцены, положение переменилось. Никона и молодого царя такие разговоры не тревожили. Открытые патриархом Паисием перспективы всеправославной империи перевешивали опасения о грозившей опасности проникновения полуеретической заразы с Южной Руси. Да и настроения правительства и дворянства начали меняться после 1649 года, когда Хмельницкий безуспешно умолял царя о помощи и писал: “Мы Бога о том молим, чтобы ваше царское величество яко правдивый и православный государь нам царем и самодержцем был”[35]. Если Земский Собор 1649 года отказался от принятия Украины под русское покровительство и решил избежать войны с Польшей36, то в 1653 году надежды на соединение Малой и Белой Руси с Русью Московской уже перевешивали опасения консерваторов. К тому же казалось, что благоприятный момент для этого соединения может быть скоро упущен ввиду побед поляков над Хмельницким. Новый Земский Собор, собравшийся 1 января 1653 года, на котором Никон играл очень значительную роль, постановил принять Малую Русь под высокую руку царя Руси Великой и “за государя стояти против литовского [и польского] короля войну вести”[37]. Помощь южно- и западнорусским землям была наконец решена, и война с Польшей стала неизбежной.

Решение выступить в защиту православного населения Польши обратило глаза Никона и Алексея Михайловича дальше, на православный Восток, о котором им так много говорил патриарх Паисий и который, по словам Паисия, был готов отделиться от турок в случае войны Турции с Россией. Воссоединение всей Южной Руси с Русью Московской могло сделать Россию непосредственным соседом балканских провинций Турции, и Россия, в случае успеха, могла бы со своих границ сравнительно легко помочь православному населению Балкан. Паисий в течение пяти лет своего пребывания на Балканах, в Малой Руси и в Москве делал все что мог, чтобы способствовать такому положению и вел пропаганду в пользу России среди православных Турции. В своих надеждах освобождения русскими православного Востока от турецкого ига Паисий был далеко не один. Вселенский патриарх Иоанникий II, коринфский митрополит Иоасаф, конийский митрополит Иеремия, митрополит Гавриил из Навлаки и Арты, назаретский митрополит Гавриил, сербский патриарх Гавриил и многие другие иерархи Балкан и Ближнего Востока неоднократно уговаривали царя и Хмельницкого объединиться в одно сильное государство, которое могло бы освободить православное население Турции[38]. Со времени учреждения московского патриархата православный Восток привык видеть в России своего защитника и поэтому не удивительно, что слухи о выступлении России в пользу греков и югославян не переставали циркулировать в течение всего XVII века. Эти слухи стали особенно упорными во время восстания Хмельницкого, и после первых же успехов православных против католиков на Балканах начали говорить, что “Цареградом будет владеть великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович”[39]. Бывший константинопольский патриарх Афанасий Пантеллярий, приехавший в Москву вскоре после избрания Никона, прямо называл царя Алексея Михайловича “столпом твердым и утверждением веры, помощником в бедах, прибежищем нашим и освобождением”, а Никону говорил, что он, Никон, предназначен судьбою “освещати соборную апостольскую церковь, Софию премудрость Божию”, то есть, говоря проще, войти в Царьград и сделаться вселенским патриархом, вернув православию храм св. Софии[40].

Таким образом, за сто лет до царствования Екатерины Второй знаменитый греческий проект освобождения православного Востока от турок был уже намечен и усиленно муссирован греческими прелатами. Неудивительно, что мало разбиравшийся в вопросах внешней политики, недавно попавший почти что прямо из игуменов пустынного и приполярного монастыря в патриархи Никон чувствовал себя вершителем судеб всего православного мира, терял голову, был готов превратиться в русско–греческого вселенского патриарха и принять за настоящую монету все, что ему говорили льстивые греки. Своим энтузиазмом он увлекал и царя, который, как рассказывает сопровождавший антиохийского патриарха Макария дьякон Павел, тоже уже стал увлекаться “греческим проектом”. Принимая в 1653 году, в первый день Пасхи, греческих купцов, царь уже просто спросил их, желают ли они, чтобы Россия освободила их от турок, и, услыхав положительный ответ, прибавил: “Я принял на себя обязательство, что если Богу угодно, я принесу в жертву свое войско, казну и даже кровь свою для их избавления”. Вполне вероятно, что легко увлекавшийся Павел несколько приукрасил и стилизировал в более категоричные формы слова царя, но все же они, несомненно, отражали вселенские увлечения Алексея Михайловича, от которых он потом очень медленно и, видимо, неохотно освобождался.