Никон, казалось, очень умно старался везде показать, что инициатива унификации обряда исходила не от него, а от патриархов греческой церкви, а патриархи, к сожалению, для того чтобы сохранить расположение к ним Никона, согласились принять участие в этой недостойной и трагичной для русской церкви комедии. После того как они постоянно приезжали в Россию, прославляли русскую веру, спокойно взирали на русские обряды и даже благословляли по–русски царя, эти проклятия, направленные теперь на сторонников обряда и на обряд, были по меньшей мере бессмысленны и нелогичны. Но трудно и осуждать их за участие в “эллинизации” русского обряда, затеянной русским патриархом, который, казалось, должен был знать, что и зачем он делает. Во всяком случае ужасное по последствиям для русского православия семя раздора было посеяно.

Зато Никон мог быть доволен своими “достижениями”. В результате его “реформ”, а его нововведения и ограничились перекройкой и унификацией обряда, так как все остальное, а именно единогласие и проповеди, введение которых часто приписывается ему, были введены боголюбцами, русский обряд был совершенно переделан на новогреческий лад. Еще более по–гречески, казалось, выглядел сам патриарх, о чем он особенно старался. В русской церкви была введена греческая одежда, а русский монашеский клобук, в том числе и знаменитый белый клобук русского патриарха, были заменены греческими[86]. Грекомания патриарха зашла так далеко и была так наивна, что он даже завел в патриаршей кухне греческую еду. Теперь он мог думать, что выглядит и действует так же, как и патриархи восточные и что в случае освобождения православного Востока Россией он сможет возглавить весь православный мир без того, чтобы греки косились на его, как ему казалось, смешные русские провинциальные замашки и обряды. Комплекс неполноценности и провинциальности, желание стать “как все патриархи”, выглядеть и служить как служили блестящие и столь соблазнительные византийцы, несомненно, играли очень значительную роль в развитии обрядовой политики патриарха из простых крестьян, пробывшего почти всю свою жизнь в глубокой провинции. Весь его “эллинизм” вытекал не из преклонения перед греческой культурой или греческим богословием, а из мелкого тщеславия и легковесных надежд на вселенскую роль.

Служебник, выпущенный из печати 31 августа 1655 года, был, к сожалению, не более серьезно составлен и редактирован, чем и церемония анафемы. Ссылки на старые русские и греческие грамоты и книги были просто сознательной неправдой. Ни Славинецкий, ни Арсений, ни Евфимий, видимо, и не притрагивались к множеству книг, полученных из русских и восточных монастырей и библиотек. Да за шесть месяцев, прошедших между приездом Суханова с книгами и выходом из печати Служебника, нельзя было даже и думать о начале изучения имевшегося в их распоряжении материала, тем более. что печатание началось почти что за год до возвращения Суханова домой[87]. Вместо этого, так же как и во время печатания Скрижали, Славинецкий и Арсений Грек просто воспользовались венецианским изданием 1602 года греческого Служебника, который, конечно, с точки зрения литургической науки был нисколько не лучше составлен, чем и современные ему русские печатные издания[88]. Но так как русский текст еще сохранял остатки древнегреческого студийского устава, а новогреческий был целиком развит на уставе иерусалимском, разночтений между ними нашлось немало.

Наиболее значительными поправками этих разночтений в новом никоновском Служебнике 1655 года были: переход от двуперстия при крестном знамении к трехперстию; исключение из восьмого члена символа веры слова “истинный”; переход от пения “аллилуйя, аллилуйя слава Тебе Боже” к “аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя…”; исключение служб о перекрещивании католиков и иных инославных; печатание на просфорах четырехконечного креста вместо старорусского восьмиконечного; замена в тексте литургического, так называемого херувимского песнопения слов “трисвятую песнь приносяща” словами “пресвятую песнь припевающе”; во время проскомидии, или приготовления святых даров, теперь из третьей просфоры вынимали не одну, а девять частиц. Кроме этих особенно важных нововведений было сделано очень много других, но менее значительных, иногда сводившихся просто к графическим поправкам. Перечень всех перемен текста молитв, порядка чтения этих молитв, изменений в священнодействиях духовенства составляет уже в первом разборе никоновских нововведений, сделанном в 1655—1660 годах священником Никитой Добрыниным, позже названным обидным прозвищем Пустосвят, более 200 страниц[89].

В отдельных, очень редких, случаях эти перемены улучшили перевод или сделали более понятными и обмыслили тексты молитв и песнопений. Но в большинстве случаев они были ненужны и крайне спорны, так как обосновывались на более поздних греческих текстах, чем русские печатные издания. Для большинства прихожан и духовенства эти бесконечные перемены казались полной революцией в уставе. Прихожане не слышали привычных слов молитв, а духовенство, знавшее богослужение наизусть и произносившее в течение многих лет и десятилетий привычные слова и выражения, могло только с большим трудом переделать себя и свою память. Не внося почти что никаких улучшений текста или порядка богослужения, все эти нововведения затрудняли службу духовенства, вносили хаос в церковную службу и, что было особенно опасно, подрывали веру прихожан в осмысленность, благочестие и правильность устава. Как пишет А. В. Карташев, сама “нетактично проводимая Никоном правка книг по темпу, широте обхвата, по чуждости своего источника и по обидности ее для серьезно усвоенного, не только национального, но и подлинного православного самосознания русских людей, не могла не вызвать протеста. Протест был по глубине всеобщий: и епископата, и белого, и черного духовенства, и мирян и простых людей”[90].

С открытым протестом и резкой критикой правки устава выступили наиболее опытные священники, которые хорошо понимали, что перемена в уставе, осмеивание старого обряда, наложение проклятий на двуперстие неизбежно вели только к подрыву веры, а не к “вящей славе Господа”.

Кроме того, после выхода нового Служебника оказалось, что отдельные его новые издания не сходятся между собой. Действительно, в каких‑нибудь десяти изданиях Служебника, вышедших в 1655—1688 годах, тексты постоянно разнились, так как неопытные и часто не очень серьезно бравшиеся за свою работу правщики сами постоянно сбивались, путали и делали новые ошибки, которые были часто хуже прежних. Ввиду грубых ошибок в первом издании Служебника печатание его было вскоре приостановлено. Более поздние его издания значительно улучшились, и поднаучившиеся на своих ошибках правщики начали работать серьезнее и даже проверяли тексты по старинным материалам. Но было уже поздно. Непоправимое зло было сделано и доверие к новому Служебнику подорвано[91].