К несчастью, «аббатство» было вскоре ликвидировано по вине одного человека. Чтобы помочь ему, отец Александр, по рекомендации одного друга, взял его в церковь чтецом. Человек он был симпатичный, но несколько странный и со склонностью к пьянству. Ему в голову пришла злосчастная идея повести отца Александра и нескольких его друзей в музей, где он работал, в Истре. Во время этой экскурсии он не удержался, выпил и устроил скандал, что привлекло внимание его начальника, фанатичного атеиста, который забавлялся тем, что рисовал на иконах, выжигал на лицах святых глаза, а дарохранительницу использовал под мусорный ящик. Этот чтец приносил отцу Александру старые книги. Поскольку на книгах не было никакого клейма, иди регистрационного номера, понять, что они краденные было невозможно…

И вот на другой день после экскурсии милиция и КГБ прибыли в «аббатство» в сопровождении хранителя музея. Обыск длился весь день. Увидев библиотеку отца Александра — все это были труды по богословию и журналы на иностранных языках, музейный работник возликовал. «Ну! — сказал он своим спутникам, — мы оказались здесь случайно, но несомненно, нам попалась крупная дичь!» В газете появилась сатирическая статья об этом «деде». Антирелигиозная кампания в стране продолжалась, и власти решили устроить громкий процесс. Досье попало лично к Генеральному Прокурору СССР Руденко. Отец Александр подвергался длительным допросам. Но вопреки ожиданиям экспертиза оценила все эти книги в несколько десятков рублей, интерес к раздутому было делу сразу угас, и оно было закрыто. Однако в связи с ремонтом церкви отец Александр оказался замешан в другую историю. Работы частично должны были оплатить «налево». Александру грозил суд. Шло лето 1964 года, он решил воспользоваться отпуском, чтобы взглянуть на мир, не дожидаясь, пока придется глядеть на него сквозь решетку — так он шутя рассказывал позже, и отправился с женой в поездку по Волге. Внезапно его вызвала в Москву телеграмма от друзей. Его пригласил к себе уполномоченный Совета по дедам православной Церкви по Московской области, высокий чин КГБ ( [94]), и закатил ему жуткую сцену, повторяя раз пятьдесят: «Что нам с вами делать?» А потом запретил ему служить. Но и теперь все кончилось благополучно. Антирелигиозное наступление в том виде, который придал ему Хрущев, близилось к концу. Последней его акцией было, кажется, разрушение как раз в это дето церкви Преображения Господня в Москве, невзирая на протесты верующих, во множестве собравшихся вокруг храма. Ветер уже дул в другую сторону. Авторитет Хрущева в рядах партии становился все более и более сомнительным. Его противники втайне готовили ему замену. В это время в Совете собралось какое–то совещание. Была ли выработана и принята новая тактика? Получили ли они новые инструкции? Как бы то ни было, но после этого уполномоченный почему–то потерял интерес к «виновному» и уже требовал только, чтобы отец Александр покинул Алабино. Отцу Александру удалось послужить на Успение Богородицы 28 августа. Затем с помощью секретаря епархиального совета он нашел вакантное место второго священника в Тарасовке ( [95]) к северу от Москвы, по дороге на Загорск, и был тут же туда назначен. Как и предыдущие церкви она была под защитой Божьей Матери. Он избежал неприятностей, но «аббатство» перестало существовать. Никогда больше у него не было таких благоприятных условий, как в Алабине. В Тарасовке у него даже не было места, где он мог бы принимать прихожан, приходилось с ними разговаривать либо в церкви, либо в поезде.

Период, пока он подвизался в «аббатстве», был также отмечен созданием кружка молодых священников Москвы и ее окрестностей, так же пылко как и он желавших трудиться над обновлением Церкви. Собралось человек десять из которых кроме отца Александра известнее других были отцы Г. Якунин, Д. Дудко и Н. Эшлиман.

Глеб Якунин, окончив учебу в Иркутске продолжал поиски своего пути. Стад чтецом в одной московской Церкви, а затем был рукоположен. Якунина отличало острое чувство справедливости и темперамент борца.

Дмитрий Дудко был старше других и уже прошел лагеря. Крестьянский сын, он узнал, что такое коллективизация, на своем собственном опыте. Когда представители власти вторглись в избу, где жила его семья, отец лег на единственный мешок муки и закричал: «Нет, нет! Иначе дети мои умрут от голода!» Мужчины оттолкнули старика и унесли мешок. После войны Дмитрий поступил в семинарию, в 1948 году был арестован за то, что написал стихи, которые сочли «антисоветскими», и отправлен в ГУЛАГ. Освобожденный в 1956 году, возвратился в Москву, где закончил семинарию. Затем, после длительного ожидания, был, наконец, рукоположен в священники и назначен в один из Московских приходов. Отец Дмитрий — человек простой и умеющий трогать сердца своих прихожан.

Отец Николай, напротив, принадлежал к аристократическому роду и был женат на внучке министра времен Николая II. Яркий и талантливый, он учился в школе живописи. К вере пришел поздно, но сразу познакомился с владыкой Пименом — впоследствии он станет Патриархом после Алексия I, но в ту пору только начинал свое служение как епископ. Владыка взял Николая под свое покровительство, советовал ему стать священником, а затем и рукоположил ( [96]).

Отец Александр предложил им встречаться регулярно и вместе совершенствовать свое богословское образование, обмениваться друг с другом священническим опытом и пытаться решать проблемы, вставшие перед ними в пастырской деятельности. Ситуация в Церкви в среде духовенства вызывала тревогу. Реформа 1961 года начала претворяться в жизнь, и у многих священников появилось чувство, будто епископы о них забыли. Эта изолированность, в частности, удручала отца Александра: «Епископы — это преемники апостолов, а мы, священники, всего лишь их помощники», — напоминал он. От своего собственного и от имени своих друзей он решил обратиться с письмом к владыке Гермогену ( [97]) и написал ему, примерно, следующее: нам известна ваша отважная позиция, мы знаем, что вы противились закрытию церквей и не приняли реформу 1961 года. И хотя мы не принадлежим к вашей епархии и поэтому не подчиняемся вам, однако, мы просим вас стать нашим духовным отцом и разрешить обращаться к вам с возникающими у нас проблемами. Владыка Гермоген согласился на это и приехал в Алабино.

Тем временем до Москвы дошли слухи о Почаевской лавре, на Украине, где власти, чтобы закрыть монастырь, всячески преследовали монахов. Им перекрывали воду, отопление, электричество, конфисковывали бумаги, оскорбляли, помещали в психиатрические больницы, избивали. Один был замучен насмерть. Другого избили, заткнув рот кляпом, увели силой и затем он вообще исчез ( [98]). Об этом почаевские монахи написали заграницу. Позже этот обычай распространился, стало принято взывать к международному общественному мнению. Но тогда это было сделано впервые. Копия этого письма случайно попала в руки наших молодых священников и глубоко их тронула: оно было написано неумело, людьми, которым прежде писать не приходилось. Было решено собрать все факты, представить их в должной форме, и ознакомить с ними общественное мнение. Обсудив это с А. Левитиным, который часто присутствовал на их собраниях и делал все, что мог для защиты Почаевского монастыря, они пришли к выводу, что надо идти дальше и дойти до корня зла — пассивности епископов и реформы 1961 года. Они поговорили с Анатолием Ведерниковым и решили составить письмо, чтобы затем торжественно прочитать его Патриарху в кафедральном Соборе. Александр и Д. Дудко считали, что предпринимать что–либо без епископа нельзя. Владыка Гермоген, введенный в курс дела, одобрил их. А. Левитин составил текст письма, но его сочли слишком резким. О. Александр предложил другой вариант, многим показавшийся, наоборот, слишком мягким. Осуществление плана было отложено. Тем временем, 14 октября 1964 года Хрущев был снят, поэтому политика могла измениться. К самой идее письма его предполагаемые авторы относились теперь по–разному. Владыка Гермоген и А. Ведерников считали ее теперь несвоевременной. В конце концов отцы Г. Якунин и Н. Эшлиман одни подписали в ноябре 1965 года два Длинных письма, разоблачающие бесчисленные случаи вмешательства государства в церковные деда, и адресовали их: одно Патриарху Алексию I, второе — Председателю Президиума Верховного Совета СССР ( [99]). Этот демарш произвел сенсацию среди духовенства, и его приветствовали многие священники. Патриарх реагировал противоречиво. Несмотря на резкий тон авторов, выступивших против иерархии, против подчинения диктату государства и против «плохих пастырей», Патриарх в узком кругу говорил, что они правы, но в то же время, обвинил их в желании поссорить его с советской властью. Один епископ сказал в частной беседе: наконец–то жизнь стоит того, чтобы жить. Владыка Пимен, второй человек в Патриархии, ставший теперь митрополитом Крутицким, отвечающим за Московскую епархию, вызвал двух священников, упрекнул отца Н. Эшлимана за то, что тот сыграл с ним дурную шутку, и сказал, что стенку лбом не прошибешь. При этом настоящего объяснения между ними не произошло, а Патриархия, как и следовало ожидать, запретила им служить. Вскоре шум затих, инициатива отцов Г. Якунина и Н. Эшлимана, вопреки их ожиданиям, никакого движения в церковной среде не вызвала. Благодаря силе своей натуры отец Г. Якунин преодолел этот кризис и продолжал борьбу за свободу религии. Отец Н. Эшлиман, который мог бы стать замечательным пастырем, сломался. Он попал под влияние одного странного человека, в результате чего эта маленькая группа священников, в начале единая, несмотря на все различия, раскололась. Отец этого человека был в свое время одним из чинов ГПУ и даже назвал сына именем Феликс, в честь Дзержинского. В 1937 году его расстреляли. После войны этот Феликс был завербован и стал осведомителем. Ему поручили проникнуть в тайное общество последователей йоги, он увлекся их идеями и заявил, что не станет продолжать эту работу. Посадили всех. В лагере его подозревали в стукачестве. Поэтому однажды его солагерники, обнаружив настоящего стукача, заставили Феликса убить его ударом ножа и тем самым доказать, что он их не предавал. Придя к вере в годы своего заключения и будучи личностью экзальтированной, он жил в ожидании конца света. Обладал большим обаянием и мог влиять, особенно на новообращенных.

На появление двух писем отреагировала не только церковная среда; в конце концов, они привлекли внимание диссидентов, которые начали интересоваться положением Церкви. Солженицын был взволнован и даже вдохновлен отвагой двух священников. «Еще весной 66–го года я с восхищением прочел протест двух священников — Эшлимана и Якунина, смелым чистый честный голос в защиту церкви, искони не умевшей, не умеющей и не хотящей саму себя защитить. Прочел — и позавидовал, что сам так не сделал, не найдусь. Беззвучно и неосознанно во мне это, наверно, лежало и проворачивалось. А теперь с неожиданной ясностью безошибочных решений проступило: что–то подобное надо и мне!»( [100])

Наконец, эти два письма вызвали большой отзвук за границей, где развернулась кампания в поддержку христиан России. Многие думали, что письма составлены Александром, в результате властям он стал казаться опасным. На деле он восхищался двумя священниками и высоко ценил моральное значение их выступления, но считал, что его призвание, как священника, заключается в другом ( [101]). Он делал акцент на работу среди прихожан, на евангелизацию, на пастырский труд в общинах среди верующих и среди тех, кто искал веру. Он считал, что его призвание отвечать на духовные запросы, появившиеся в обществе. Как раз в это время, в 1966 году, много молодых и не особенно молодых людей неожиданно стало стекаться к нему. В новом приходе он был свидетелем, как скажет позже, «демографического взрыва». Можно было повторять слова Спасителя:

«Возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они побелели и поспели к жатве». Но «жатвы много, а делателей мало» — говорит также Писание ( [102]).

Брежневские годы

Хрущев был свергнут путем дворцового переворота. Разумеется, партаппаратчики были ему обязаны: теперь они не боялись, как во времена Сталина, что их разбудят ночным звонком, чтобы с небольшим узелком отправить в тюрьму, но чувствовали, что могут утратить свои места в результате новой реформы, которую подготавливал их кипучий патрон. К тому же они опасались, как бы в итоге намеченных начерно номером первым преобразований, и, прежде всего, в результате десталинизации, которую он затеял (хотя накануне своего падения он уже начал давать задний ход), дело не кончилось бы гибелью всей системы. Выразителем стремлений этой касты, имя которой номенклатура, стад Брежнев. Чтобы спокойно пользоваться своими привилегиями, номенклатуре была нужна стабильность. Некоторые из «заговорщиков» хотели, казалось, вернуться к модели «чистого и сурового» коммунизма, но возврат к сталинским методам с соответствующими чистками был опасен для самой номенклатуры. Вот почему обличать преступления Сталина перестали, но реабилитировали его лишь наполовину.

Наиболее ярким знаком конца оттепели был суд в феврале 1966 года, приговоривший к суровому наказанию писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Их обвиняли в том, что они публиковали свои сочинения заграницей под псевдонимами. Парадоксально, но этот первый большой политический процесс после смерти Сталина отмечен впервые явным и открытым проявлением общественного мнения: мало того, что обвиняемые отказались признать себя виновными, они подучили поддержку внутри страны. Была организована целая кампания по сбору подписей под петициями: подписались сотни. Новое руководство решило навести порядок и в социалистическом лагере, подавив Пражскую Весну 1968 года крупной военной операцией, на этом закончился «коммунизм с человеческим лицом». Отказ от политики десталинизации и оккупация Чехословакии положили конец надеждам на перемены, которые породил было XX съезд. Смутное недовольство, пассивное, но массовое, нацеленное не столько на режим, сколько на каждодневные жизненные трудности, начало расти в стране.