- Слишком умно для меня, — сказал он.

Я остолбенел. Лишь много позже я узнал (хотя и прозревал раньше), что о. Серафим проштудировал не только Канта, но и многих философов, о которых я и слыхом не слыхивал. И, уж конечно, разбирался в философии куда лучше, чем мои университетские профессора. Почему же он сказал тогда о маленьком реферате студента–второкурсника, что это «слишком умно для него»? — Для того, чтобы преподать мне урок простоты и смирения.

Второй реферат я написал о Сёрене Кьеркегоре, философе парадоксальном, будоражащем ум, о котором можно говорить день и ночь напролет.

- Что Вы думаете о Кьеркегоре? — спросил я о. Серафима.

- Мне жаль его, — только и сказал о. Серафим.

И слова его относились не к великому разуму, а к страдающей душе философа. Впоследствии я много думал о Кьеркегоре, его борьбе за христианскую ревность среди хладосердных братьев по Церкви, о борьбе с собственными противоречиями и понял, что о. Серафим нашел самые нужные, самые простые слова».

ДРУГОЙ ПАЛОМНИК ВСПОМИНАЛ, как тщетно пытался он завязать с о. Серафимом «интеллектуальный» спор. Будучи протестантским пастором, он сердцем сознавал духовную глубину Православия, но попытался в споре доказать о. Серафиму несостоятельность этого учения. Он разработал хитроумную логическую ловушку, основываясь на фактах еврейских погромов в дореволюционной Руси.

Когда же он представил свои доводы о. Серафиму, тот лишь сказал: «Я не собираюсь защищать то, что противно христианству!» И все логические ухищрения пастора оказались напрасны. В другой раз он заговорил с о. Серфимом, явно подбивая его на спор. Отец Серафим молча встал и пошел прочь. А спорщик получил хороший урок. Потом он горько сожалел, что из‑за тяги к словопрению лишил себя возможности получить мудрые наставления от истинно Божьего угодника.

ВСПОМИНАЕТ О ПЕРВОЙ ВСТРЕЧЕ с о. Серафимом молодой монах, перешедший в Платину из другого монастыря. В отличие от «спорщика» и «интеллектуала» он не полагал себя сверхумным. Он даже побаивался знакомства с о. Серафимом, так как был наслышан о его глубоких и весьма ревностных писаниях.

Когда о. Герман послал этого монаха к о. Серафиму для беседы, монах необыкновенно разволновался. Отец Серафим усадил его. Гость, видя почтенные седины и проницательный взгляд, не мог взять в толк, о чём говорить.

- А Вы знаете, какие собирать грибы? — вдруг спросил о. Серафим.

- Нет. — растерянно ответил новый брат.

И о. Серафим, опытный грибник, рассказал ему, какие съедобные грибы водятся в округе. У брата не душе полегчало, он рад был услышать что‑либо о простой монашеской жизни.

В СТРЕМЛЕНИИ К ПРОСТОТЕ о. Серафим бежал от всего показного, в нем не было «монастырской гордыни», которая побуждает и ходить в длинных одеждах и принимать приветствия в народных собраниях» (Мк. 12:38). Вот воспоминания одной новообращенной: «Встретила я о. Серафима, будучи еще протестанткой. Мне были чужды сами понятия об иконах, мощах, монастырях, постоянном покаянии. В гостях у православной подруги я узнала, что ожидают о. Серафима. Я внутренне постаралась подготовиться к встрече с ним. Его благолепие превзошло все мои ожидания: он оказался долгобородым, длинноволосым, в рясе до пола. Внешность обманчива, решила я, и постаралась угадать, что же скрывается под благочестивой личиной: так часто попадались люди, душой не соответствовавшие облику. Однако все мои сомнения рассеялись. Я убеждалась, что внешность отражает душу, его православную веру, монашество, и черная ряса — внешний знак внутреннего сердечного покаяния. И разъять их невозможно».