Это и значит: будут увенчаны «короной» императоров и «митрою» пап.

Мы теперь, через семь веков, могли бы знать то, чего не знали современники Данте: нищий, изгнанный, презренный людьми, приговоренный к смерти, но уже венчанный двойным венцом – «короной и митрой», – Данте имел большее право быть духовным вождем человечества, чем все тогдашние папы и императоры. Это могли бы мы знать, но не хотим, и все еще Данте изгнан и презрен, в наши дни, как в свои. Но если надо будет людям, чтобы спастись от второй Великой Войны – второго Потопа, уже не водного, а кровавого и огненного, войти в ковчег новой Вселенской Церкви, то, может быть, поймут они, что самый близкий и нужный им человек – тот, кто один из первых вошел в нее, – Данте.

ДВА ИЛИ ТРИ?

Что такое «первородный грех»? Бунт человека против Бога, заключенный в «похоти знания», libido sciendi, по глубокому слову Августина. Этому учит Церковь и еще до Церкви учила незапамятно-древняя, седая мудрость Вечной Книги:

Бог заповедал человеку, говоря: от всякого дерева в раю ты будешь есть; а от древа познания добра и зла, не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь... И сказал Змей жене: нет, не умрете; но откроются глаза ваши, и будете как боги.

Эту мудрость Вечной Книги Данте забыл или недостаточно помнит, решая вопрос о том, как относится Знание к Вере. «Знание есть последнее совершенство нашей души и высшее для нее блаженство»[1], – учит он, предпочитая бытие вторичное, отраженное в познании добра и зла, жизни и смерти, бытию первичному, в победе добра над злом, жизни над смертью, и соглашаясь на тот соблазн первородного греха – «похоть знания», – который погубил Матерь Жизни, Еву:

И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделено, потому что дает знание; и взяла его и ела (Быт. 9, 16; 3, 4—6).

Это и значит: «Высшее блаженство для человека в знании», – не в самом бытии, а в его отражении; не в том, чтобы человеку быть в Боге, а чтоб «быть, как Бог». «Эти люди, как боги, elli son quasi dei», – говорит Данте о людях, достигших высшего знания[2].

Знание и Вера, в первоначальном согласии, подобны двум близнецам в одной колыбели, Каину и Авелю. Но, выросши, Каин восстает на Авеля, Знание – на Веру, в братоубийственной распре. Будет ли когда-нибудь распре положен конец, совершится ли великое чудо примирения воскресшего Авеля с убившим его Каином, – нового, верующего Знания – с новою, знающей Верой? Этот вопрос, не только не разрешенный, но и не услышанный святыми в церкви, грешным Данте, первым, услышан и поставлен в миру, в «двух книгах: в „Пире“ и в „Комедии“, или точней, в „Пире“ и в „Аде“, или еще точнее, где-то между „Адом“ и „Пиром“.

Как ни трудно поверить, что «Пир» одновременен «Аду», – это несомненно. В 1308 году кончен «Ад», а «Пир» начат между 1306 и 1308 годами: следовательно, обе книги пишутся вместе[3]. В 1291 году, вскоре по смерти Беатриче, когда появляется «Жалостливая Дама», Donna pietosa, будущая «Прекрасная Дама Философии», – Данте изменяет первой любви своей к Беатриче для этой, второй. Та же измена повторяется и в 1307 году, так что шестнадцати лет любви как не бывало: точно проснувшись от страшного сна – Ада, он все начинает сызнова, с того же времени и места, когда и где заснул: снова выходит из «темного леса, selva oscura, столь горького, что смерть немногим горше» (теми же почти словами говорится в обеих книгах, об этом исходе в «Пире»[4]: «Ты заблудилась, душа моя», tu... se smarrita anima nostra[5]; и в «Аду»[6]: «Верный путь был мною потерян, la via diritta era smarrita, „я заблудился“); снова видит озаренную солнцем „блаженную Гору“, dilettoso monte[7], – самодовлеющее, от веры освобожденное знание. В эти дни Данте „покинул теологию“, – скажет сын его, Пьетро, в истолковании Ада[8]. „Теологию покинул“ это и значит: покинул Беатриче, – Вере изменил для знания.

«Всякую другую мысль изгоняет из души моей сладость этой новой любви, так что я забываю ту первую любовь мою для второй»[9]. «Пир» и есть не что иное, как «забвение» – измена первой любви и попытка оправдать измену перед людьми, перед самим собой и перед Богом.

«Я боюсь, чтобы эта меня поработившая страсть (к Милосердной Даме) не показалась людям постыдною. Но всякий стыд прекратится, если я скажу, что движущей силой во мне была не страсть (к смертной женщине), а святая любовь» (к бессмертной Даме Философии)[10].

Вы, Ангелы, движущие мыслью Третье Небо (любви), внимайте тому, что сердце мое говорит, и чего никому, кроме вас, я сказать не могу, – таким оно кажется странным мне самому... Странное сердце мое вам одним я открою... ...Против воли смиренной, что мне всегда говорит о Женщине-Ангеле, в небе венчанной, мысль иная, чтоб разрушить ее, восстает... Но все еще плачет душа моя о первой любви... «Ты заблудилась, Душа, – оттого так страдаешь», – Дух новой любви мне говорит. — ... «Страхом низким страшишься ты этой Дамы (философии). Но разве не видишь, как милосердна она и смиренна... в величии своем? Назови же ее единственной Дамой своей, — и такие чудеса ее увидишь, что скажешь: «истинный Владыка мой, Любовь, — се, раба твоя, да будет мне, по слову твоему!»[11]