Я улыбнулась:

— Нет, мы не враги народа. Я — студентка советского института. Вот мой паспорт. А вот это орден Ленина, который на днях сам Калинин вручил моему отцу за научную работу, — и я показала Моткову документ, который папа, как нарочно, оставил мне, когда приезжал.

Мотков все внимательно просмотрел.

— Да, так, — сказал он, — а зачем такое рисуешь? — и он указал на икону.

— Это моя практика, задание на лето, — отвечала я весело.

Мотков переменил тон, подсел ко мне поближе и дружески зашептал, заглядывая мне в лицо:

— Я слышал, ты... это самое... тут ты с Володькой того... Так я тебя предупреждаю... Ты знаешь, кто я?

— Знаю! — ответила я со смехом, отодвигаясь от него.

— Так вот, эта семья Соколовых, они там все — враги народа. Отца и брата Володьки забрали... Ох, было бы у меня ружьё, я бы всех перестрелял... Ну вот, я тебя предупредил, ты от них держись подальше...

Запыхтел и ушёл. Я ничуть не испугалась. Мне было жаль этого духовно слепого человека. Он думал, что делает добро, служа партии и НКВД, «борясь за социализм». Ведь и над ним гремели колокола храма, ведь и над ним сиял крест на колокольне, но он был слеп и глух к голосу совести, к голосу Божию, был уже духовно мёртв.

Последняя зима в Строгановке

Лето приближалось к концу, но пока погода стояла чудесная. Цвели цветы, праздник сменялся праздником. На день своего ангела Володя пригласил меня к себе. Я пришла к нему с папой и отцом Борисом. Все угощались за обильным столом, на который Володя, съездив в Москву, потратил, по моим подсчётам, всю свою небольшую зарплату. Папочка мой, как всегда, умело вёл разговор, так что всем было удобно и весело.

Я была рада, что отец мой познакомился с семьёй Володи, которая тогда состояла из его матери и брата Василия, вернувшегося с фронта годом раньше Володи. Василий был сильно контужен взорвавшимся рядом снарядом. Его откопали из земли, из воронки бомбы. Месяц он лежал без зрения и слуха, но постепенно пришёл в себя. С того времени он стал страдать припадками эпилепсии, как считали — от нервного потрясения. Но ни это семейное горе, ни бедность разорённой семьи — ничто не могло затмить радость первого моего визита к тому, кому отдано было моё сердце.

Наступил день отъезда. Я дала Володе наш адрес, просила его навещать меня, заходить к нам, когда он будет по делам в Москве. Он обещал. В первые осенние месяцы я жила ожиданием его визита. И однажды Володя приехал. Его приняли тепло, накормили обедом, и он уехал. И больше не приезжал, хотя и обещал снова посетить нас. Тоскливо и мучительно тянулись для меня недели осени. Особенно угнетали меня расспросы мамы, которая все хотела выяснить, какие у меня с Володей отношения, какие были встречи, разговоры. «Да не было ничего такого», — отвечала я, но мама мне не верила, вздыхала и пыталась добиться от меня какого-то объяснения. Я замкнулась в себе, старалась с матерью не встречаться. Я уходила в папин кабинет (папа работал по вечерам в институте), раскладывала свои книги, орнаменты и делала вид, что очень занята. Тут горели лампады, были видны в окно кусочек неба и на его фоне колокольня Елоховского собора. И тут я имела возможность излить перед Господом своё сердце: «Господи, отдай меня Володе!» — просила я. И с этими же словами обращалась к Богоматери, к святителю Николаю, к преподобному Серафиму и другим угодникам Божиим. Иногда меня тянуло выйти на улицу, мне казалось, что Володя где-то близко, что я встречу его. Но я считала эти мысли искушением и оставалась дома. Впоследствии я услышала от мужа, что он часто проходил по улице мимо наших домов, надеясь встретить меня, а зайти к нам боялся. Так что сердце моё меня не обманывало.

Данненберг Володя часто приходил к нам в дом, как бы поддерживая дружбу с моим братом Сергеем. Марк тоже был постоянным гостем и трудился на кухне. Я предупреждала его, что если придёт Володя Данненберг, то меня нет Дома, а сама отсиживалась в папином кабинете.

В Строгановке отношения некоторых педагогов ко мне изменились, а именно тех, кто старался угодить начальству, то есть КГБ (тогда НКВД). Я догадывалась, почему это произошло. На экзаменах по марксизму преподаватель держал меня больше часа. Я знала билет, отвечала прекрасно, но преподаватель продолжал задавать все новые и новые вопросы. Я видела, что в журнале уже стоит «пять», в зачётке тоже и он уже расписался. А все-таки он меня не отпускал, потому что его смущало построение моих ответов, не похожих на ответы других. Все говорили примерно так:

— Идеалисты считают, что... а мы, материалисты, считаем, что...

Я же отвечала:

— Идеалисты считают так... а материалисты — эдак...

Совесть не позволяла мне причислять себя к лагерю атеистов, я помнила слова Христа: «Кто отречётся от Меня пред людьми, от того и Я отрекусь пред Отцом Моим Небесным». И вот преподаватель не выдержал, извинился, и наконец прямо спросил: «А вы как лично считаете?» Я сначала старалась убедить педагога, что мы ещё студенты и только ещё строим своё мировоззрение, опираясь на авторитетных философов, и т. д. Но педагог не удовлетворился моим ответом: