Длительные поездки в Москву всегда были риском. Батюшка знал, что за ним следят, знал, кто следит. Однажды, находясь у нас, неожиданно сказал:"А во Владимире, наверное, уже архимандрит А". (один из московских архимандритов, периодически навещавший отца Вениамина во Владимире). Помню, у батюшки возникло тогда желание не возвращаться. Он знал, предчувствовал возможность ареста. Но и оставаться было бы слишком опасно — уже для нас всех. Шла осень 1937 года. Отец Вениамин это понял и поехал. Во Владимире его действительно"ожидало"названное лицо. Последовал арест, затем ссылка в Котлас — вплоть до 1946 года (последнее его письмо оттуда к нам означено 17 апреля).

Подробности этой очень тяжелой ссылки нам были малоизвестны. Могу привести лишь некоторые штрихи из писем."Я долго молчал и не писал Вам потому, что не было возможности"(это из первого письма, датированного 5 апреля 1943 г.)."Сильно я истомился от разлуки с Вами. Не знаю, когда увижу Вас и увижу ли. Очень уж скоро можно утратить здоровье и отправиться ad patres[168]"."Извините за почерк. Очень нервный я, и нервность невольно просачивается в каллиграфию"."…Хочу высказать одну свою неотложную нужду в связи с зимой. Больше некому высказать. Из‑за опухлости ног ничто мне не подходит на ногу из обуви. Так было летом — то же чувствуется с большей остротой зимой. Не будет ли возможности навести справки о приеме посылки вещевой в мой адрес в Александрове или в Ногинске и послать мне какие‑либо старенькие ботинки № 44. Вопрос с обувью — дело жизни моей".

Но уже в 1944–1945 годах батюшка писал:"Очень желал бы познакомиться с последним академическим изданием в краткой форме научных русских достижений, о которых сообщалось в свое время в"Известиях". Мне это пока недоступно, несмотря на желание все это охватить одним обобщающим восприятием".

"Лично я пока могу жить только в области планов на будущее. Планы эти таковы: 1. Подобно П. Я[169]., я хотел бы письменно кристаллизовать и углубить мировоззрение работой где‑либо вблизи книжных сокровищ. 2. Для этого считаю необходимым просмотреть и войти в курс всех последних выводов физики, химии, психологии и медицины, в первую очередь. 3. Хочется проникнуть в тайны конечного развития человеческой личности и в познание архитектоники мира".

"…У Вас образовалась уже несомненно опытность в деле самых обычных посадок овощей. А я в первый раз натолкнулся на ряд таких задач, которых прежде никогда не решал…. Просил бы, если не затруднит, помочь мне в этом деле высылкой какого‑либо пособия по овощеводству и борьбе с вредителями. У нас в прошлом году много навредили разные личинки на капусте, картофеле и пр. овощах".

"У меня жизнь течет пока без перемен, в работе и тоскливом внутреннем одиночестве. Но эту последнюю эпитимию терплю".

"Здоровье мое в целом ничего, только чувствую, что как‑то к земле тянет. Быстро потом устаю, и сердце плохое".

"Весеннее солнышко даже у нас дает себя знать. Как оно хорошо! И свет его и теплота так ласкают и успокаивают нервы. Начинает оно греть и сиять, и хочется смиряться с обстоятельствами личной жизни, напрягаешь охотнее силы к работе и легче переживаешь все грустное и скорбное".

"Сейчас пишу Вам эти строки, согреваясь с головы теплой меховой шапкой, которая тоже есть память о Вас. Морозы у нас нынче столь суровые, что прежние годы бледнеют со своими холодами… Ртутный столбик так и скачет к 50 градусам. Отсюда — частые обморожения. В дни морозов бывает как‑то жутко от чувства близости стоящей за спиной смерти. Скоро ли протекут эти дни, не знаю. Пока холодно".

Вспоминаю рассказ отца Вениамина о происшедшем с ним однажды на этапе. На случай смерти, и если бы дана была возможность к ней приготовиться, он хранил на груди частицу Святых Даров. Но в этот раз арестанты не знали, ни куда их гонят, ни что их ждет. Боясь за судьбу Святых Даров, батюшка обратился к конвоиру с просьбой взять у него сосуд и благочестиво уничтожить. Тот обещал. Отец Вениамин говорил, что до конца дней своих будет молиться об этом человеке, не зная даже его имени.

Я понимаю, что батюшка всю жизнь носил в сердце мысль о смерти, помня печальные слова, сказанные о нем когда‑то одним соловецким схимником:"Ах, Витя, Витя! Много тебе придется перенести впереди. Помни житие Митрополита Филиппа"[170]. Предсказание об участи Митрополита Филиппа, услышанное и воспринятое отцом Вениамином еще в молодые годы, наложило на его утонченную, впечатлительную натуру неизгладимый след. В молодости страх насильственной смерти был настолько велик, что один старец даже порекомендовал ему сфотографироваться в гробу, чтобы преодолеть этот излишний комплекс. Впоследствии, как я чувствовал, страх сменило смирение перед страшным, неотвратимым. Это создало потребность замаскироваться, стушеваться. В одном из первых писем нашей семье, обсуждая время своего приезда, он писал:"…не лучше ли эти дни мне переждать в своем местожительстве и приехать к Вам уже в шапке. Это не так заметно". Батюшка избегал ходить по городу в рясе. Помню, после войны, когда он жил уже в Лавре, а преподавал в Новодевичьем монастыре на Пастырских курсах[171], то зимой по–прежнему носил короткую куртку и заправлял бороду под воротник. Даже в Лавре при встречах он предупреждал меня:"Глаза… глаза… — говорил, — тут осиное гнездо…."И это была не галлюцинация, а действительно прозорливое видение. Помню произнесенные им слова:"Жатвы много, а делателей мало…"(Мф. 9, 37).

В Лавре с особой силой раскрылся проповеднический дар батюшки. Он произносил, как правило, по две проповеди: одну во время ранней обедни, которую служил сам в нижнем храме Успенского собора, а потом совершенно другую — за поздней литургией в Трапезном храме. Проповеди были яркими, образными, сильными, прямо связанными с нуждами послевоенного состояния народа. Многие приходили на них с тетрадками, чтобы записать хотя бы самое главное. Помню, в одной проповеди о силе молитвы он рассказал, как во время всеуничтожающей атаки немцев в одной избе старичок со старушкой усердно молились. Шквал войны прошел через их село, истребив все, но избу старичков немцы не заметили, и она продолжала стоять, как если бы атаки на село и не было. Память сохранила и другую проповедь, показавшуюся тогда неожиданной, — о необходимости доверять государству. Смысл ее вскоре раскрылся. Проповедь была произнесена непосредственно перед девальвацией денег, от которой не пострадали только те, кто спокойно хранил свои средства в сберегательных банках…

В 1948 году, когда Московские духовная академия и семинария находились уже в стенах Лавры, отец Вениамин был назначен их инспектором. Зная, что время его коротко, он требовал, чтобы я чаще приезжал в Загорск — каждое воскресенье. И чувствовалась потребность во взаимной встрече не только моя, но и его.

Помню последнюю с батюшкой Пасхальную заутреню в Лавре — в 1949 году. Приехав вечером, я пробрался в уже переполненный Трапезный храм и вижу, что служит отец Вениамин. Из алтаря меня позвали, и когда я туда вошел, дали нести крест во время крестного хода. Я взял, впереди несли фонарь, а сзади за мной шел батюшка. Это несение креста было символичное — я вскоре женился[172]. Батюшка же был вновь арестован и сослан в Казахстан.