Остается еще три дня Чикаго. Все это время считал часы до возвращения домой. Но знаю, что, как всегда, потом и эти дни, и вот этот вечер – останутся в памяти, войдут в нее навсегда – светом …

Вторник, 2 марта 1976

Говорят об интервью Солженицына в Лондоне, но в сегодняшней "Нью-Йорк Таймс" – ни слова. Будто бы он снова "обличил" Запад и предсказал его "конец". Задержал[650] себе место на аэроплане в четверг. Еще одна страница…

Среда, 3 марта 1976

Канун [отъезда]. И, как всегда, порядок, ритм, установившиеся за эту – всего лишь! – неделю, начинают как бы растворяться, слабеть, просвечивать своим собственным концом и присущей всякому концу печалью. Встреча, разлука. Начало, конец. Невозможность в "мире сем" чего бы то ни было окончательного, исполнения того обещания, что заложено во всем, но никогда в полноте не исполняющегося… Только что эти двадцать человек, которым я прочел за эту чикагскую неделю столько лекций, перестали быть анонимами, только что стала проясняться подлинная встреча , осознание единственности каждого, как вот уже – разлука. Именно потому сказано: "Крепка, как смерть, любовь"[651]. Обо всем этом думал, возвращаясь белым ветреным днем по ставшей уже "своей" улице. Я страшно устал от этих лекций, я давно уже считаю часы до возвращения, даже до отъезда на аэродром, но вот и эта печаль – разлуки, все тот же опыт непоправимой раздробленности жизни…

Западный Ash Wednesday[652]. В десять часов утра короткая служба в семинарской chapel[653]. Все в этой службе хорошо : много молодых, пение, умная проповедь (о молитве как "Авва", "Аминь" и "Аллилуйя"). Слова молитв доходят и гимны (я всегда любил западные гимны – с первой поездки в Англию в 1937г.). А все же вопрос: почему же все-таки все это наше христианство оборачивается такой слабостью, таким бессилием и жизнь идет кругом нас так, как если бы никогда никакого христианства не было?

Вчера вечером ужин у Гарклавсов. Радостный опыт семьи , ее реальности, ее красоты, ее "доброты". Ни о чем важном и серьезном не говорили. Шутили. Дети играли на рояле. А вот всем хорошо . И это "хорошо" совершенно бескорыстно. Семья не имеет "цели", она не "прагматична". Она источник, она – та жизнь, из которой вырастают цели. Возвращаешься домой после такого вечера – как бы омытый этой радостью, этим "хорошо".

Взял у Гарклавсов советский альбом, посвященный Блоку. Фотографии – от рождения до смерти и похорон – его, его жены, друзей, домов и т.д. Все это в свою очередь "иллюстрировано" его стихами. Я давно не возвращался к Блоку. Пожалуй, с острого увлечения им в шестнадцать-восемнадцать лет (мечтал даже книгу о Блоке писать тогда: читал о нем доклады!). И вот, вглядываясь в эти фотографии, перечитывая эти стихи, которые знаю наизусть, чувствую, чего не чувствовал тогда: присущую Блоку "пошлинку". Ее нет или, может быть, она преодолена в его "взлетах", но она присуща всему, что не "взлет". Все эти "королевы ночных фиалок", увлечение декламацией(!), тон писем, дневников, статей – заставляют постоянно внутренне морщиться. Этой "пошлинки" абсолютно нет у Мандельштама, у Ахматовой. Но она есть у Пастернака и в еще большей степени у Блока. И это, мне кажется, неслучайно. Это – тайный, духовный порок "символизма", его органическая неполноценность, червоточинка в нем. Интеллигент, приобщившийся "эстетике", но не освободившийся от "интеллигентщины". Это не умаляет ни великого дара Блока, ни его "правдивости", ни даже исключительного места его в русской поэзии. Остается и то, что все прощаешь Блоку, когда доходишь до:

"Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!"[654]

" Тайную свободу " подчеркнуто в рукописи, воспроизведенной в альбоме. Этот призыв, это рукопожатье – обращенные к Пушкину перед уходом в ночную тьму – это возносит Блока, делает его слова – словами гибнущей России (об этом хорошо писал Ходасевич в "Некрополе").

Только что под мелким дождем и низким небом – прогулка по университетскому campus'у[655]. Готика, простор, великолепие. И куда ни посмотришь – шпили церквей, башни, готические окна храмов. Все, буквально все создано богатой, уверенной в себе, торжествующей религией. И это же все от нее отреклось, ее отбросило и насаждает и разрабатывает под сводами этих cloisters[656], в тени этих храмов, в лучах, отраженных этими витражами, – культуру, весь пафос которой, сознательно или бессознательно, направлен против христианского видения мира.