Я стал кричать, что-то бессмысленное и повторительное - "Ах, вот вы как?!.. Так вы так?!.." - наверно, это звучало зло-беспомощно. И дородный, чёрный, в роскошной шубе, играя под почтенного, раскрывая твёрдую папку, в каких содержат премиальные грамоты за соцсоревнование, а в ней большая белая немятая бумага с гербами: "Старший советник юстиции Зверев! Привод!". И - ручку совал, чтоб я расписался. Я отказался, конечно.

Вот эта обожжённость внезапности, как полыхнуло пламенем по тебе, и на миг ни рассудка, ни памяти, - да для чего ж тебя тренировали, дурбень?! да где ж твоё хвалёное, арестантское, волчье? Привод? В обожжённости как это просто выглядит: ну да, ведь я не иду по вызову, вот и пришли нарядом. Время - законное, действие власти - законное. Приводу я подчиняюсь (говорю вслух) уже "в коробочке", уже стиснутый ими к выходу. Драться с восемью? не буду. Привод? - простое слово, воспринимается, схожу - вернусь, прокуратура тут рядом. Нет, раздвоенность я иду, конечно, как в тюрьму, как подготовились ("Да не ломайте комедию, - кричат, - он сейчас вернётся"), надо за тюремным мешочком идти в кабинет, иду - и двое прутся за мной, жене отдавливая ноги, я требую отстать - нет. (Мелькнул, как туча чёрный, неподвижным монументом Шафаревич, в руке - перенабитый портфель, с алгеброй и с социализмом.) И вот мы в кабинете, я - за мешочком, те - неотступно, дюжий капитан в милицейской шинели нагло по моему кабинету, сокровенному закрытому месту, где только близкие бывали, но - обожжённость! - я забыл, не думаю, не гляжу, что на столе раскидана, разбросана вся конспирация, ему только руку протянуть. Мне б его из кабинета выпереть (а он липнет за мной, как за арестованным, у него задача - чтоб я в окно не выпрыгнул, не порезался, не побился, не повесился, ему тоже не до моего стола). "У вас что, - опоминаюсь, - есть ордер на обыск?" Отвечают: "Нет." "Ах, нет? Так вон отсюда!" - кричит жена. Как на камни, не шелохнутся. Э-э, мешочек-то не приготовлен. Есть другой - школьная сумка для галош, в ней бумаги, какие я всегда увожу и за городом сжигаю, то есть, самые важные - и вот они не сожжены, и более: я выпотрашиваю их на стул и в этот мешочек жена кладёт приготовленные тюремные вещи. Но в таком же обожжении (или бесправии?) гебисты: они и не смотрят на бумаги, лишь бы я сам был цел и не ушёл. Взял мешочек, иду назад, все идём коридорчиком назад, толкаемся - и я не медлю, я даже спешу - вот странно, зачем же спешу? теперь бы и поизгаляться сесть пообедать на полчаса, обсудить с семьёй бытовые дела, непременно бы разыграл, это я умею. Зачем же принял гебистский темп! - а, вот зачем: скорей их увести (от обожжённости, я уйду - они уйдут, и квартира чистая.) Только соображаю одеться похуже, по тюремному, как и готовился - шапку старую, овчинный полушубок из ссылки. Гебисты суют мне куртку мою меховую "да вот же у вас, надевайте.", - э, нет, не так глуп, на этом не проведёте: а на цементном полу валяться в чём будем? Но не прощаюсь ни с кем, так спешу, (скоро вернусь!) - и только с женой, только с женой, и то уже в дверях, окружённые гебистами, как в троллейбусной толкучке, целуемся прощально, неторопливо, с возвратом сознания, что может быть навсегда. Так - вернуться! так ещё распорядиться! так - помедлить, потормозить, сколько выйдет! - нет, обожжённость. (А всё от первого просчёта, оттого, что в дверь так глупо впустил их, и теперь дожигаюсь, пока не очищу квартиры, пока не уведу их за собой, в обожжённости спутал кто кого уводит.)

Медленно перекрестил жену. Она - меня. Замялись гебисты.

- Береги детей.

И - уже не оглядываясь, и - по лестнице, не замечая ступеней. Как и надо ждать за парадной дверью - впритык (на тротуар налезши) легковая (чтобы меньше шага пройти мне по открытому месту, иностранные корреспонденты только-только ушли), и, конечно, дверца раскрыта, как у них всегда. Чего ж теперь сопротивляться, уже сдвинулся, теперь сажусь на середину заднего сиденья. Двое с двух сторон вскочили, дверцы захлопнули, а шофёр и штурман и без того сидели, - поехали. В шофёрское зеркальце вижу за нами пошла вторая, тоже полная. Четверо со мной, четверо там, значит всех восьмерых увёл, порядок! (За обожжённостью не соображу: шофёр, и штурман, да кажется и охранники по бокам - все новые, где ж мои восемь?!) Сколько тут ехать, тут и ехать нечего, через задние ворота ближе бы пешком. Сейчас на Пушкинскую, по Пушкинской вниз машины не ходят, значит вверх, объехать по Петровке. Вот и Страстной бульвар. Вчера обсуждали а если что так как? Вчера ещё морозец не вовсе сдал, а сейчас слякоть, мечется по стеклу протиратель - и вижу, что мы занимаем левый ряд поворачивать не вниз, к прокуратуре, а наверх - к Садовому кольцу.

- Ах, во-от что. - говорю. (Как будто другого чего ожидал. В тюрьму не всё ли равно, в какую! Это я по обожжённости промахнулся. Но вот уже - и охлаждён, одним этим левым поворотом у Петровских ворот.) Шапку - снял (оба вздрогнули), на колени положил. Опускается, возвращается спокойствие. Как сам написал, о прошлом своем аресте:

На тело мне, на кости мне

Спускается спокойствие,

Спокойствие ведомых под обух.

Двумя пальцами потянуло зачем-то обязательно пощупать около гортани, как бы помассировать. Справа конвоир напряжённо, быстро:

- Опустите руку!

Я - с возвращённой благословенной медленностью:

- Права знаю. Колющим-режущим не пользуюсь. Массирую. Очень помогает почему-то.

Опять правый (левый молчит, из разбойников обочь один всегда злей):