2. Самым последним из них пал юноша по имени Лонг. Его доблесть послужила украшением этого злосчастного происшествия. Из всех погибших здесь достопамятным образом он оказался храбрейшим. Иудеи, удивляясь его смелости й желая овладеть им, убеждали его сойти и ввериться им на слово, но, с другой стороны, брат его Корнелий заклинал его не позорить себя и римского войска. Он послушался брата и на виду обеих армий размахнулся своим мечом и заколол себя. Из людей, охваченных пламенем, спасся один, по имени Арторий, благодаря такой хитрости. Он крикнул своему товарищу по палатке, Луцию, громким голосом: «Я назначаю тебя наследником всего моего состояния, если ты подойдешь и подхватишь меня». Тот с радостью подбежал к нему, но в то время, когда прыгнувший на него остался невредим, сам он тяжестью его так сильно был придавлен к мостовой, что на месте умер. Описанный случай хотя и подавил на минуту дух римлян, но в то же время сделал их более осторожными на будущее; он принес им ту пользу, что они отныне не поддавались ни на какие хитрости иудеев, от которых они, вследствие незнания местности и людей, с которыми имели дело, так часто терпели. Сама галерея сгорела до Иоанновой башни, называемой так по имени Иоанна, который построил ее над выходными [392] воротами колоннады Ксиста во время своей борьбы с Симоном. То, что уцелело от огня, иудеи разрушили, покрывая развалинами тела погибших. На следующий день римляне, в свою очередь, сожгли еще всю северную галерею до восточной. Угол, в который упирались обе эти галереи, возвышался над самым глубоким местом Кидронской долины. В таком положении находилась ближайшая окрестность храма.

3. В городе между тем голод похищал неисчислимые жертвы и причинял невыразимые бедствия.

С широко разинутыми ртами, как бешеные собаки, они блуждали повсюду, вламывались, как опьяненные, в первые встречные двери — из отчаяния врывались в дом даже по два, по три раза в один час. Нужда заставляла людей все хватать зубами, даже предметы, негодные для самой нечистоплотной и неразумной твари, они собирали и не гнушались поедать их. Они прибегали, наконец, к поясам и башмакам, жевали кожу, которую срывали со своих щитов. Иные питались остатками старого сена, а некоторые собирали жилки от мяса и самое незначительное количество их продавали по четыре аттика. Но зачем мне описывать жадность, с какой голод набрасывался на безжизненные предметы? Я намерен сообщить такой факт, подобного которому не было никогда ни у эллинов, ни у варваров. Едва ли даже поверят моему страшному рассказу. Не имей я бесчисленных свидетелей и между моими современниками, я с большей охотой умолчал бы об этом печальном факте, чтобы не прослыть перед потомством рассказчиком небылиц. С другой стороны, я оказал бы моей родине дурную услугу, если бы не передавал хоть словами того, что они в действительности испытали.

4. Женщина из-за Иордана, по имени Мария, дочь Элеазара из деревни Бет-Эзоб (что означает дом иссопа),[10] славившаяся своим происхождением и богатством, бежала оттуда в числе прочих в Иерусалим, где она вместе с другими переносила осаду. Богатство, которое она, бежав из Переи, привезла с собой в Иерусалим, давно уже было разграблено тиранами; сохранившиеся еще у нее драгоценности, а также [393] съестные припасы, какие только можно было отыскать, расхищали солдаты, вторгавшиеся каждый день в ее дом. Крайнее ожесточение овладело женщиной. Часто она старалась раздразнить против себя разбойников[11] ругательствами и проклятьями. Но когда никто ни со злости, ни из жалости не хотел убить ее, а она сама устала уже приискивать пищу только для других, тем более теперь, когда и все поиски были напрасны, ее начал томить беспощадный голод, проникавший до мозга костей, но еще сильнее голода возгорелся в ней гнев. Тогда она, отдавшись всецело поедавшему ее чувству злобы и голода, решилась на противоестественное — схватила своего грудного младенца и сказала: «Несчастный малютка! Среди войны, голода и мятежа для кого я вскормлю тебя? У римлян, даже если они нам подарят жизнь, нас ожидает рабство; еще до рабства наступил уже голод, а мятежники страшнее их обоих. Так будь же пищей для меня, мстительным духом для мятежников и мифом, которого одного недостает еще несчастью иудеев, для живущих!» С этими словами она умертвила своего сына, изжарила его и съела одну половину; другую половину она прикрыла и оставила. Не пришлось долго ожидать, как перед нею стояли уже мятежники, которые, как только почуяли запах гнусного жаркого, сейчас же стали грозить ей смертью, если она не выдаст приготовленного ею.

«Я сберегла для вас еще приличную порцию», — сказала она и открыла остаток ребенка. Дрожь и ужас прошел по их телам, и они стали перед этим зрелищем, как пораженные. Она продолжала: «Это мое родное дитя, и это дело моих рук. Ешьте, ибо и я ела. Не будьте мягче женщины и сердобольней матери. Что вы совеститесь? Вам страшно за мою жертву? Хорошо же, я сама доем остальное, как съела и первую половину!» В страхе и трепете разбойники удалились. Этого было для них уже чересчур много, этот обед они, хотя и неохотно, предоставили матери. Весть об этом вопиющем деле тотчас распространилась по всему городу. Каждый содрогался, когда представлял его себе перед глазами, точно он сам совершил его. Голодавшие отныне жаждали только смерти и завидовали счастливой доле ушедших уже в вечность, которые не видывали и не слыхивали такого несчастья.

5. Случай этот быстро сделался известным также и среди римлян. Многие отказывались ему верить, другие почувствовали сострадание, но большинство воспылало еще большей ненавистью к народу. Тит и по этому поводу принес свое оправдание перед Богом и сказал: «Мир, религиозную [394] свободу и прощение за все их поступки я предлагал иудеям, но они избрали себе вместо единения раздоры, вместо мира — войну, вместо довольствия и благоденствия — голод; они собственными руками начали поджигать святилище, которое не хотели сохранить, и они же являются виновниками употребления такой пищи. Но я прикрою теперь позор пожирания своих детей развалинами их столицы. Да не светит впредь солнце над городом, в котором матери питаются таким образом. Такой пищи более уже достойны отцы, которые и после подобного несчастья все еще стоят под оружием». Говоря таким образом, Тит внутренне был убежден, что эти люди дошли уже до полнейшего отчаяния и, испытав все, уже более не способны одуматься; вот если бы они еще не пережили всего этого, тогда можно было бы еще надеяться на перемену их образа мыслей.

Глава четвертая

По окончании валов, когда и действие таранов оказалось безуспешным, Тит приказал поджечь ворота; вскоре после этого против его воли был подожжен также и храм.

1. Когда оба легиона окончили валы в 8-й день месяца лооса, Тит приказал привезти тараны и направить их на западную галерею внутреннего храмового двора. Еще раньше против этой стены работал шесть дней, не переставая, сильнейший таран, но без всякого успеха; также неудачны были попытки других стенобитных орудий. Мощные по своей величине и сочленению камни ничему не поддавались. Но другие в то же время подкапывали основание Северных ворот и после долгих усилий выломали передние камни, однако сами ворота, поддерживаемые внутренними камнями, устояли. Тогда римляне отчаялись в успешности машин и рычагов и установили лестницы на галерею. Иудеи не мешали им в этом, но как только те взбирались уже наверх, многих сбрасывали со стены, а других убивали в схватке, многие были заколоты в тот момент, когда они оставляли уже лестницы, но не успели прикрыться щитами; некоторые лестницы, как только они наполнялись вооруженными, были опрокинуты сверху иудеями. Последние, впрочем, и сами тоже теряли много [395] людей. Знаменосцы, которые хотели водрузить наверху знамена, сражались за них не на жизнь, а на смерть, так как потеря их считается величайшим позором, однако иудеи овладели знаменами и избили, наконец, всех, влезших наверх. Тогда остальные, устрашенные участью погибших, отступили. Римляне все без исключения, совершив какие-либо подвиги, пали; из среды же мятежников храбрейшими показали себя те самые, которые выдвигались и в предыдущих сражениях, и, кроме них, еще Элеазар, племянник тирана Симона. Когда Тит убедился, что пощада чужих святынь ведет к ущербу и гибели его солдат, он отдал приказ поджечь ворота.

2. В то именно время к нему перешли Анан из Эммауса, кровожаднейший из соратников Симона, и Архелай, сын Магадата. Они надеялись на милость ввиду того, что оставили иудеев в тот момент, когда победа была на их стороне. Эта уловка только возмутила Тита, и так как он узнал еще об их жестокостях против иудеев, то он с большой охотой отдал бы их на казнь. «Только нужда, — сказал он, — пригнала их сюда, но отнюдь не добровольное решение; помимо того, не достойны пощады люди, бежавшие из родного города после того, как сами предали его огню» — Тем не менее он смирил свой гнев ради раньше данного им слова и отпустил их обоих, не поставив их, однако, в одинаковое положение с остальными перебежчиками. Тем временем солдаты подожгли уже ворота; расплавившееся повсюду серебро открыло пламени доступ к деревянным балкам, откуда огонь, разгоревшись с удвоенной силой, охватил галереи. Когда иудеи увидели пробивавшиеся кругом огненные языки, они сразу лишились и телесной силы, и бодрости духа; в ужасе никто не тронулся с места; никто не пытался сопротивляться или тушить, — как остолбеневшие, они все стояли и только смотрели. И все-таки, как ни велико было удручающее действие этого пожара, они не пытались переменой своего образа мыслей спасти все остальное, но еще больше ожесточились против римлян, как будто горел уже храм. Весь тот день и следовавшую за ним ночь бушевал огонь, так как римляне не могли поджечь все галереи сразу, а только каждую порознь.

3. На следующий день Тит приказал одной части войска потушить пожар и очистить место у ворот, чтобы открыть свободный доступ легионам. Вслед за этим он созвал к себе начальников; к нему собрались шесть важнейших из них, а именно: Тиберий Александр, начальник всей армии,[12] Секст Цереалий, начальник пятого легиона, Ларций Лепид, [396] начальник десятого, Тит Фригий, начальник пятнадцатого, кроме того, Фронтон Этерний, префект обоих легионов, прибывших из Александрии, и Марк Антоний Юлиан, правитель Иудеи, да еще другие правители и военные трибуны. Со всеми ими он держал совет о том, как поступить с храмом. Одни советовали поступить с ним по всей строгости военных законов, ибо «до тех пор, пока этот храм, этот сборный пункт всех иудеев будет стоять, последние никогда не перестанут замышлять о мятежах». Другие полагали так: «Если иудеи очистят его и никто не подымет меча для его обороны, тогда он должен быть пощажен; если же они с высоты храма будут сопротивляться, его нужно сжечь, ибо тогда он перестает быть храмом, а только крепостью, и ответственность за разрушение святыни падет тогда не на римлян, а на тех, которые принудят их к этому». Но Тит сказал: «Если они даже будут сопротивляться с высоты храма, то и тогда не следует вымещать злобу против людей на безжизненных предметах и ни в каком случае не следует сжечь такое величественное здание, ибо разрушение его будет потерей для римлян, равно как и наоборот, если храм уцелеет, он будет служить украшением империи». Фронтон, Александр и Цереалий с видимым удовольствием присоединились к его мнению.[13] После этого Тит распустил собрание и приказал командирам дать отдых войску для того, чтобы они с обновленными силами могли бороться в следующем сражении; только одному отборному отряду, составленному из когорт, он приказал проложить дорогу через развалины и тушить огонь.