— Я беспокоюсь отвечал он, о некоторых из моих домашних: они отлучились, и я прихожу сюда смотреть их, не покажутся ли они откуда. А ты зачем здесь?

— Я люблю, сказал я, такие прогулки, где ничто не развлекает моего ума и я могу беседовать с самим собою, не опасаясь перерыва: эти места весьма удобны для умственных занятий.

— Так ты любитель умствований, сказал он, а не дел и истины, и не стараешься быть более деятельным мудрецом, а не софистом.

— Что же может быть лучше, отвечал я, того занятия, как доказать, что разум владычествует над всем, и что человек, который сделал его своею опорою и поддерживается им, может смотреть на блуждания и стремления других и видеть, что они не делают ничего здравого, ничего угодного Богу. Без философии и здравого разума никто не может обладать мудростью. Поэтому всякий человек должен философствовать и почитать это делом важнейшим и превосходнейшим, а прочее вторым и третьим и если что делается с философиею, то бывает в меру и достойно уважения, а без нее вредно и унизительно для тех, которые берутся за это.

— Итак философия доставляет счастье? спросил он.

— Действительно, сказал я, и она только.

— Но что такое философия, сказал он, и что за счастье доставляет она, скажи мне, если ничто не мешает?

— Философия, отвечал я, есть знание о сущем и ведение истины, а счастье есть, награда этого знания и мудрости.

— А что ты называешь Богом? спросил он.

— То, что всегда пребывает одно и тоже и есть причина бытия прочих существ, подлинно есть Бог. Таков был мой ответ старцу, и он слушал его с удовольствием. Потом опять спросил меня.

— Знание не есть ли общее название для вещей различных? Ибо и во всех искусствах сведущий в каком-либо из них называется знающим: так в искусстве управления войском, мореплавания и медицины. Не то в отношении вещей божеских и человеческих. Есть ли какое знание. которое давало бы нам ведение о вещах божеских и человеческих, а также о том, что в них божественного и справедливого?

— Конечно есть, отвечал я.

— Что же? Можно ли знать Бога и человека так же, как мы можем знать музыку, арифметику, астрономию и тому подобное?

— Никак, сказал я.

— Итак ты несправедливо отвечал на мой вопрос, — возразил он. — Ибо иные познания приобретаются нами посредством опытности или размышления, а иные получаются чрез видение. Если кто-нибудь сказал бы тебе, что в Индии есть животное, по своей природе непохожее на все другие, но такое-то или такое, многообразное и разноцветное — ты не имел бы о нем познания доколе не увидел его, и не мог бы ничего сказать о нем, если бы не услышал от очевидца.

— Конечно так, отозвался я.

— Как же, спросил он, — философы могут мыслить или говорить правильно о Боге, когда они не имеют познания о Нем, ни видели Его, ни слышали о Нем?

— Конечно, отец, отвечал я. Божество не может быть видимо глазами как прочие живые существа: оно может быть постигнуто только умом, как говорит Платон, и я в том верю ему.

4. — Есть ли в нашем уме, спросил он, сила такой природы и объема, чтобы могла постигать то, что не было прежде сообщено ему посредством чувств? Или ум человека увидит ли когда Бога, если не будет он наставлен Святым Духом?

— Платон говорит, отвечал я, что таково око ума и для того дано нам, чтобы мы могли посредством него, когда оно чисто, созерцать то истинно сущее, которое есть источник всего того, что постигается умом, которое не имеет ни цвета, ни формы, ни величины, ни другого чего-нибудь видимого глазом, но есть существо тожественное себе, высшее всякой сущности, неизреченное, неизъяснимое единое прекрасное и благое, внезапно проявляющееся в благородных душах по причине их сродства и желания видеть Его.

— Какое же сродство, спросил он, — имеем мы с Богом? Разве и душа божественна и бессмертна и есть часть того верховного Ума? Как он видит Бога, таким же образом и мы можем умом нашим постигать божество и чрез то уже блаженствовать?