Болезнь проникала в сознание народа, разлагая общество изнутри. Истоки этой болезни проанализировали русские религиозные философы. Происхождение этой болезни они связывали с тем, что направление «европейского ума обнаружило односторонность». Из-за этого «жизнь была лишена своего существенного смысла. Многовековой холодный анализ разрушил все те основы, на которых стояло европейское просвещение от самого начала своего развития, так что его собственные коренные начала (то есть христианство) сделались для него посторонними и чужими… а прямой его собственностью оказался этот самый разрушивший его корни анализ, этот самодвижущийся нож разума, не признающего ничего кроме себя и личного опыта, – этот самовластвующий рассудок, – эта логическая деятельность, отрешенная от всех познавательных сил человека» [204]. Так, по мнению Киреевского, начиналась эта болезнь. Развитие ее он сравнивает с внедрением «прелести». «Разум, – пишет он, – обращается легко в умную хитрость, сердечное чувство в слепую страсть, красота – в мечту, истина – во мнение, существенность – в предлог к воображению, добродетель – в самодовольство, а театральность является неотвязной спутницей жизни… как мечтательность служит ей внутренней маской» [205]. Преподобный Амвросий Оптинский писал о религиозном влиянии рационализма: «В кругу переученых усиливается мнение, что совсем и бесов нет» [206]. Сначала решили, что нет бесов, а затем, что нет и Бога. Девятнадцатый век в век двадцатый въезжал на необъезженном еще, но сильном и молодом коне атеизма – и плотский рассудок, в который невольно преобразовался ум, стал подгоняющим этого коня хлыстом.

Святые предчувствовали, к чему приведет такой рационализм – они прозревали грядущие социальные катастрофы и бунт народа против Бога. «Уму, – писал святитель Феофан Затворник, – следует слушаться того, что заповедано Господом. Как только примется он законодательствовать, то нагородит не знать что, расстроит и нравственные, и религиозные, и житейские, и политические порядки; все пойдет вверх дном. Великое несчастье для общества, когда в нем дают уму свободу парить, не удерживая его Божественною истиною! Это гнев Божий. В этом разгаре умственного своенравия лучше всего укрываться в простоту веры» [207]. Народ и прятался от этого безумия в простоту веры, в недоверие к «идеям», которыми его пичкали агитаторы-народники. И в этом народ был прав, но беда в том, что его недоверие к идеям перерастало в недоверие к уму, как таковому.

Сейчас, в силу трагического разрыва преемственности богословской мысли, мы питаемся по большей части тем, что было выработано до революции. Посмотрите на свою полку с духовной литературой – вы увидите, что ее в основном заполнили издания до 1917 года, то есть как раз того времени, когда Церковь вынуждена была бороться с рационализмом. Такое отношение к уму в то время было оправданным и понятным. Но сегодня нам грозит другая (противоположная) опасность – иррационализм и мистицизм неоязычества и оккультизма. Поэтому высказывать сегодня недоверие уму, да еще в категорической форме, просто опасно. Это все равно, как если бы при нападении на нас сверхдержавы, оснащенной новейшим вооружением – мы начали бы вдруг кричать: «Братия, вооружайтесь – готовьте ядра для пушек, сабли, луки и стрелы!» Такой призыв во время реальной войны был бы очевидной глупостью – на него бы никто не откликнулся, а призывающего сочли бы или сумасшедшим, или предателем. Но, к сожалению, в духовной брани такая глупость не столь очевидна.

Святые отцы учили, что в грехопадении человек утерял целостность, ум его вместо познания Истины, Красоты и Любви обратился к познанию внешнего мира и тем самым утерял свою способность познавать непреходящие, вечные ценности. Чтобы восстановить целостность человека, необходимо восстановить его и в умном достоинстве, в этой умной способности познания вечных ценностей. Невозможно восстановить целостность человека, не восстановив в нем утраченную познавательную способность ума. Рационализм и мистицизм (иррационализм) – это крайности на пути познания Бога; они свидетельствуют о продолжающемся распаде целостности человека. Без нравственного обновления человека рациональный и мистический пути познания ведут в духовный тупик. Рациональное познание Бога невозможно в силу ограниченности и неясности тех понятий, которыми мы пользуемся. Преподобный Симеон Новый Богослов говорит об этом: «Я оплакиваю род человеческий, так как, ища необычных доказательств, люди приводят человеческие понятия и слова – и думают, что изображают Божественное естество» [208]. А мистическое познание без верного учения становится не боговедением, а бесовидением.

Наука провозгласила, что разум и вера несовместимы. В нашем сознании осталась такая ложная альтернатива. И теперь мы, обретая веру, сразу же отказываемся от разума и бросаемся в мистицизм. Но это есть другая крайность. Мистическое познание без трезвого подхода и правильных основ веры может стать открытием совсем не того духовного мира, который открывался святым. Поэтому познание Бога возможно только в целостности. Размышление же есть необходимый этап восстановления целостности человека. Без этого этапа (без школы трезвения) сердечное пробуждение может стать пагубным для ищущего Бога, – он может найти не Бога, а демонов. Таких случаев в истории подвижнического делания мы находим тысячи.

О связи иррационализма с

мистицизмом и демонизмом

Появление на Западе рационализма, как это не покажется странным, на самом деле связано с отвержением разума в деле спасения, ведь крайности всегда взаимосвязаны. Западные отцы, провозгласив тезис о непознаваемости Бога, вместе с этим отвергли и всякое Его разумное постижение и приобщение к Нему через нетварные энергии. Протоиерей Иоанн Мейендорф пишет по этому поводу: «Пропасть между верой и рассудком, между Богом и падшей человеческой природой, унаследованная от Августина, сохраненная в томизме и даже еще расширенная в номиналистической схоластике Оккама, осталась общим признаком западного христианства, как до, так и после Реформации» [209]. Поэтому рационализм стал некой компенсаторной реакцией на искаженный опыт приобщения к Божеству. Но такой рационализм – есть лишь недоброкачественный мистицизм, попытка заполнить пустоту в мистическом опыте рациональными и юридическими категориями. Отсутствие верного учения всегда ведет и к ложному мистическому опыту.

Мы не осознаем всей серьезности сегодняшнего духовного врага – мистического иррационализма. Повторяя сегодня столь категорические формулы отвержения разума, мы невольно поддерживаем этот иррационализм, потому что идея ненужности ума – это чисто восточная и оккультная идея. В Православии, как мы убедились, такой идеи нет, но вот в медитационной практике буддийских монахов идея ненужности ума является основополагающей, потому что только через отсечение ума возможно, по мнению буддистов, достигнуть нирваны. «Мы должны достигнуть пассивного состояния, немышления, конечной пристани, нирваны, покоя» [210] – поучал Будда [211].

Если молитва – это сознательная работа, то медитация – это разрушение сознания. Для того, чтобы отсечь ум, существует определенная медитационная техника, которая постепенно приводит практикующего к остановке мышления. Но не есть ли это впадение в то самое состояние «неразумных животных», о котором нам поведали подвижники-аскеты? Ведь, отказываясь от ума, человек отказывается и от совести, которая обличает его через слово.

«Человек, который в чести и неразумен, подобен животным, которые погибают» (Пс. 48, 21), говорится в Писании. Да, животное обладает определенной целостностью – в нем нет той раздвоенности, которую обнаруживает в человеке совесть. В своих ощущениях и образах животное очень целостно переживает мир – это делает его очень сильным, способным к тому, чего человек в своей раздвоенности достичь не может.

Преодолеть раздвоенность можно не только путем умерщвления ума и совести, но и другим, более достойным человека путем – длительной словесной молитвенной борьбой (невидимой бранью) со страстями, просвещением сердца умной молитвой и духовным размышлением. Целостность здесь достигается не отсечением слова, а его созреванием, приобретением полноты осмысленности. Это и есть то «молчание и тайна будущего века», о которой нам поведали святые отцы [212]. «Исихия, – пишет В.Н. Лосский, – это собственно христианское выражение бесстрастия, когда деятельность и созерцание рассматриваются не как два образа жизни, а, наоборот, сливаются в осуществлении умного делания» [213]. Бесстрастность дает подвижнику преизбыточную благодать и такую власть над стихиями и материей, которая нашим экстрасенсам и не снилась. Но это доступно только тому, кто стяжал любовь ко всей твари, и потому никогда не воспользуется этой властью во зло. Молчание подвижников есть верность Христу-Логосу и следование за ним в аскетическом подвиге. Молитвы – это словесная духовная практика, но цель ее – безмолвие. «Молчание будущего века» – не просто молчание, а молчание о невыразимом – о том, чего не может познать ограниченный человеческий разум, но может открыть ум и сердце Христово в их брачном соединении. Духовное превосходит земной ум – истина открывается духом. Духом созерцается нетварный свет, который, по словам святителя Григория Паламы, будут созерцать христиане в вечности. Однако созерцанию Божественных смыслов всегда предшествует подвиг преодоления своей ветхости в слове.