Конечно, в поэзии есть словесная каббалистика, некая магия мелодики и ритма, которой подчинен смысл, – и это действительно прельщает человека, парализует его ум. Но отец Рафаил делает, на наш взгляд, одну непозволительную ошибку, – он смешивает два понятия, которые ни в коем случае нельзя смешивать: поэта и поэзию. Нельзя рассматривать чью-либо поэзию в отрыве от личности, создающей ее, – нельзя вообще рассматривать поэзию как некую абстрактную форму искусства, потому что такой оторванной от личности поэзии не существует [7]. Личность может любую, даже самую жесткую форму, такую, к примеру, какой являются стихи, взломать, – наполнить свободным содержанием, не соединенным в обязательном порядке со страстями. Поэма может сделаться философским или даже богословским трактатом. Разве поэзия Тютчева это только страсти?

«Не плоть, а дух растлился в наши дни.

И человек отчаянно тоскует…

Он к свету рвется из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушен

Невыносимое он днесь выносит…

И сознает свою погибель он

И жаждет веры… но о ней не просит…» [8]

Разве это стихотворение – откровение души язычника? Вопрос сущности поэзии – это вопрос вообще существа культуры как таковой. Вопрос чисто богословский, поэтому и решать его надо богословскими методами, а не написанием поэтичной прозы по поводу страстного происхождения поэзии. В богословии всякое утверждение скрыто содержит в себе определенную картину бытия. Если страсти – источник вдохновения поэтов, то поэзия есть лишь воплощение страсти. Тогда она есть безусловное зло, ибо страсти действуют разрушительно. Но если источник ее изначально разрушительный, то что же дает ей созидательную силу? Ведь зло не имеет созидательной силы, оно паразитирует на бытии. Даже если поэзия являлась бы только воплощением страсти, то и тогда она должна была бы иметь созидательный источник, потому что и в этом случае она была бы лишь извращением подлинного бытия, но не антибытием со своим источником. Святые отцы называли страсти извращенными добродетелями, а это говорит о том, что страсти черпают энергию жизни из подлинного источника бытия. Подобно тому, как преображаются страсти (аскет делается бесстрастным) – возможно преобразить и поэзию. Поэтому в самой поэзии должен быть уже заложен и даже частично реализован такой подлинный лик поэзии, ибо тогда бы она вообще не могла и существовать. И если страсти не извращают этот лик поэзии, а являются ее источником, то, значит, зло имеет самобытный источник бытия. Но такая картина бытия не соответствует православному учению. Однако мы все в парадигме своего мышления отчасти являемся манихеями, а уж в отношении искусства, которое явно носит на себе черты двойственности, эта парадигма получает достаточно материала, чтобы быть оправданной. Но двойственность образа культуры проистекает не из двух источников бытия, а из одного. Только в одном случае картина бытия искажена (как это происходит в страсти), а в другом – она являет лик подлинного, преображенного бытия. Умное делание не умерщвляет страсти, а преображает их. Святитель Григорий Палама, возражая Варлааму Каламбрийскому, который считал бесстрастием умерщвление страстной части души, писал: «Но мы научены, философ, что бесстрастие – это не умерщвление страстной части души, а ее преложение от худшего к лучшему и свойственное ей действие в отношении божественного при полном отвращении от зла и обращении к добру» [9].

Неверно также восторженное отношение к поэзии как к некой самой по себе священной форме речи, несущей печать Божественного вдохновения. Такое сакрализованное отношение к ней провоцирует на то, чтобы перенести его и на поэта (по одной лишь принадлежности к поэзии) как на некоего пророка, который говорит исключительно Божественными глаголами. В такой точке зрения опять-таки происходит то же смешение поэзии с личностью поэта, только в первом случае, – личность поэта и поэзия необоснованно уничижаются, а во втором, неосновательно – возвышаются. Но, тем не менее, поэт – это личность, и поэтому, и именно поэтому, а не потому, что так на него повлияла поэзия, он может говорить развратным языком и быть блудником, или говорить Божественными глаголами и быть пророком. Поэт в этом смысле ничем не отличается от другого человека, который во Христе призывается стать царем, священником и пророком. Поэтому и от поэта мы можем услышать пророчество [10]; поэтому и поэзия может быть служением Богу. Кстати, не стоит забывать о том, что многие тексты в Библии написаны с соблюдением всех поэтических законов, то есть являются чистейшей поэзией. Что же и эту поэзию, и этих поэтов мы должны назвать языческими, а источником их вдохновения считать страсти? Музыкальная соразмерность и красота в поэзии могут не только очаровывать, но и приоткрывать человеку преображенный мир. Красота – есть лик истины, и первый шаг к постижению истины чаще всего начинается с созерцания красоты.

Сам вопрос о поэзии связан с общим вопросом о христианском отношении к культуре. «Имеет ли культура отношение к становлению личности в человеке, или она есть не более чем наружный покров, который, возможно, и необходим в некоторых случаях, но не является органическим выражением глубинной сути человеческого бытия?» – так ставит этот вопрос протоиерей Георгий Флоровский в своей статье «Вера и культура». Без ответа на этот вопрос невозможно вообще рассуждать о культуре. Найти ответ на этот вопрос очень сложно, – необходимо поставить еще целый ряд вопросов, которые вытекают из основного. И самый главный вопрос, без которого невозможно решение всех остальных – это вопрос о смысле и месте культуры в истории. Нельзя, говорит отец Георгий, рассматривать культуру вне исторического контекста. Действительно, всякая вещь хороша на своем месте и в свое время. Если юноша в то время, когда он может увлечься нечестивыми делами пола, будет увлечен поэзией или другим каким-нибудь искусством, в котором описываются и страсти человеческие, то он сможет избежать той душевной травмы, которая может на всю жизнь сделать его духовным инвалидом. В свое время он увидит и подводные камни поэзии, но с изуродованной душой этого и многого другого он уже никогда не сможет увидеть. Точно также живет и человечество. Только в контексте становления человека можно найти подлинное место культуре. Крайние воззрения на культуру одинаково уродуют человека. Лучше отца Георгия, по-моему, этого никто не выразил, – именно он лаконично сформулировал полемические вопросы, разоблачающие крайние точки зрения на культуру. Поэтому я счел необходимым опубликовать в данной книге в качестве приложения его статью «Вера и культура». Статья эта публикуется в новом переводе, выполненном мною. Это еще одно из обстоятельств, объясняющих публикацию в моей книге статьи отца Георгия.

Культуроборчество и