Рассказывает паломник-трудник Александр Герасименко из Ташкента:

“В 17 лет я мечтал стать отшельником-исихастом — возносился до неба и падал оттуда, а потому порой унывал. Иду, бывало, в унынии к Трофиму и думаю: сейчас мы разберем мое искушение на серьезном богословском уровне. А Трофим такую байку расскажет, что я от смеха держусь за живот. Ворчу про себя: “До чего же несерьезный!” А уныния уже и в помине нет.

Трофим умел управляться с нашим “серьезным” братом. Помню, приехал в Оптину молодой паломник, но до того замороченный, что ходил с показательной постной миной и говорил вместо “очень” — “зело”. Приходит он на склад, а Трофим тогда нес послушание кладовщика, и говорит этак на “О”: “БлОгОслОвите, отче, гвОздей”. А Трофим ему весело: “Давай оглоблю — благословлю”. А паломник витийствует в том же духе, дескать, он “зело” молится за весь мир и просит у Трофима его святых молитв. Трофим даже опешил: “Брат, ну какие из нас с тобой молитвенники — с таким-то багажом?” О чем-то они еще говорили, но, смотрю, паломник улыбается и разговаривает уже нормально.

Трофим был истинный монах — тайный, внутренний, а внешней набожности и фарисейства в нем и тени не было. Меня всегда потрясало, как же Трофим любил Бога и всех людей! Подчеркну — ВСЕХ. Плохих людей для него на земле не было, и любой человек в любое время дня и ночи мог обратиться к нему за помощью и получить ее”.

Для характеристики инока Трофима приведем такой эпизод. Осень 1992 года выдалась столь дождливой, что уборка картошки превратилась в пытку: сверху то и дело моросит дождичек, а в отсыревших сапогах хлюпает вода. Возвращались с поля затемно и до того усталыми, что ходить на службу уже не было сил. И однажды на общей исповеди иеромонах Сергий (Рыбко) решил нас пристыдить: “До чего мы дожили — в храме пусто, а у всех оправдание: “Батюшка, но мы же так поздно возвращаемся с поля”. Привожу в пример — вчера последним в 12 часов ночи с поля вернулся инок Трофим, и он же первым пришел на полунощницу”.

Если бы о. Сергий назвал иное имя, то, наверняка, дрогнули бы сердца слушателей: в монастыре появился подвижник. А Трофим? Он был для всех как дитя неугомонное, которому нравится бодрствовать по ночам. И вернувшись с поля к полуночи, инок как всегда неопустительно исполнил свое келейное правило, а потом затопил печь, чтобы просушить к утру мокрые сапоги и телогрейки братии. У кого-то сапоги просили “каши”, и он тут же их починил. А еще к нему ночью пришел расстроенный послушник: “Представляешь, потерял четки. Ох, и попадет мне, если увидят без четок!” И Трофим сплел ему новые четки к утру.

Иеромонах Ф. вспоминает:

“Я пожаловался Трофиму, что засижусь ночью над книгой, а потом просыпаю на полунощницу. “А я, — говорит Трофим. — если засижусь ночью, то уже не ложусь. Встану перед кроватью на колени и положу голову на руки. Руки в таком положении быстро затекают. Тут уж не проспишь — вскакиваешь с первым ударом, колокола”.

“Какое счастье — встретить человека!” — сказал как-то инок Трофим послушнице Зое Афанасьевой.

И если именно к Трофиму шли с просьбами починить будильник, фотоаппарат или обувь, то не только потому, что больше обратиться не к кому. Люди сегодня так перегружены, что бывает совестно просить. Попросишь человека, а он: “Давай завтра? Почти не спал сегодня”. А назавтра: “Давай после Пасхи? Болею что-то”. И лишь инок Трофим никогда не болел, не уставал и радовался каждому, как Ангелу небесному.