Конечно, напрасный труд.

Думаю, что тогда не было бы нужды во многих.

Посему множество клятв есть уже признак, что нет к тебе доверенности.

Не иначе; правду ты говоришь.

Поэтому или вовсе не клянись, или клянись как можно реже. Это всего лучше.

Если одна клятва нарушается, то и все будут нарушены. Прекрасное заключенье.

Разве иной скажет: множеству клятв лучше поверять.

Так обыкновенно думают.

Но разве, сложив вместе несколько пылинок, сделаешь из этого золото?

Кто ж это сделает? в природе ли это вещей?

А на каком же основании из многого невероятного соста­вится вероятное?

Мне кажется, что никакого нет к тому основанья.

Перестанешь ли, наконец, предпочитать всему самое негод­ное богатство, то есть, всегда и при всяком деле, ешь ли, играешь ли в зерне, плывешь ли, путешествуешь ли, в счастии ли ты или в несчастии, продаешь или покупаешь, радуешься или печалишься находишься в кругу друзей и пирующих, изрыгать клятвы, по­добно пресытившемуся пищею или питьем?

Весьма бедственное дело поступать так.

Не клянешься ли также ради всего, как будто ты уже сам не свой, как скоро другие взяли над тобою верх, словом ли, делом ли, прикровенно ли, или насильственно?

По большей части так бывает на деле.

Этим оскорбляешь ты всех, и Бога и тварей.

Каким образом всех?

Таким, что все смешаешь во едино, даже и то, что не равно между собою. А это—вервь от узды.

Что же скажешь на это? не находим ли, что и Бог иногда клянется?

Так говорит Писанье.

Но что совершеннее Бога?

Конечно, не найдешь ничего совершеннее.

А если ничего нет совершеннее; то значит, что Бог и клясться не может. Как же Писание говорит, что Бог клянется?

Как скоро Бог говорит что-нибудь, это уже есть клятва Божия.

Как же в Писан говорится, что Бог клянется Самим Собою?

Как? Он перестал бы совершенно быть Богом, если бы сказал ложь.

Ты говоришь нечто страшное.

И это в естестве Божьем, чтобы не лгать. Против сего ни­кто не будет спорить.

А что? Ветхий Завет не запрещает клятвы, но требует только истинной.

Но тогда и убивать было законно; ныне же не позволено даже ударить.

Почему так?

Тогда подвергалось осуждению совершение худого поступка: ныне же осуждается самое первое движение ко греху.

Так мне кажется; потому что мы простираемся к большему совершенству.

А потому целомудренный и не клянется.